Последний алхимик, стр. 53

Нет, Смит определенно чокнутый. Чиун всегда это знал, но все же попытался его урезонить.

— Да, вы уже сказали мне, что он умер. Но что же я могу поделать, раз человек не желает должным образом чтить предков? Вот и приходится расплачиваться.

— Над всей организацией нависла опасность. Вы — наша последняя надежда!

— Всеобщая беда — неуважение к предкам. В любой цивилизации тот, кто почитает свое прошлое, чтит все самое хорошее и полезное.

— Значит, вы помочь не можете?

— Могущество, сила, достоинство и честь Дома Синанджу всегда к вашим услугам, всегда готовы послужить вашей славе и процветанию, — изрек Чиун и повесил трубку, решив, что пора повидаться с Римо.

Он собирался выйти из номера, когда снова раздались звонки. Он не подошел. Это, конечно, Смит.

Внизу к нему обратился служащий отеля и сказал, что кто-то настойчиво пытается с ним связаться.

Чиун взял трубку — вдруг это девица, с которой живет Римо. Но это оказался Смит.

— Я подумал, что нас, наверное, разъединили, поэтому позвонил к портье, чтобы узнать, в отеле ли вы. Мне сказали, что вы как раз спустились. Послушайте, Чиун, у нас проблема. Я не могу говорить с вами по этому телефону. Вы можете мне сами позвонить?

— Да восславится имя твое в веках! С неизменным моим почтением... — молвил Чиун и, повесив трубку, зашагал к выходу.

Мотель, в котором остановился Римо, находился неподалеку. Все произошло раньше, чем Чиун предполагал. И все же Римо так преуспел в Синанджу, что было трудно сказать, где кончается Синанджу и начинается Римо — пока дело не доходило до неучтивости. Тут, конечно, давало себя знать его белое естество.

Женщина в номере Римо была в полном смятении. У постели сидел врач. Отняв стетоскоп от груди больного, он покачал головой.

Римо неподвижно лежал на кровати с закрытыми глазами и обнаженным торсом. На нем были только спортивные трусы. Тело его застыло. Висевшая на цепочке золотая подвеска сбилась к уху.

— Боюсь, уже слишком поздно, — сказал врач.

— Уберите отсюда этого белого, — приказал Чиун, обращаясь к Консуэло.

— Но это врач!

— Никакой он не врач! Он корейца от японца не отличит. Где у него лечебные травы? Где седина, спутница мудрости? Ему от силы лет сорок.

— Римо умер, — сказала Консуэло.

— Уведите его отсюда, — твердил Чиун. — Неужели и это придется делать самому?

— Ваш друг мертв, — сказал врач.

— Что вы понимаете в смерти! Что вы понимаете в смерти?! Вам доводилось убивать?

— Ну хорошо, мне надо оформить акт.

Чиун только махнул рукой. Если этот молокосос хочет самолично доложить начальству, какой он глупец, — это не его, Чиуна, забота.

Когда врач ушел, Чиун объявил, что Римо вовсе не умер.

— Тогда что с ним? С виду он совершенно мертв. Ни пульса. Ни дыхания. Врач сказал, что он умер.

— Его губит упрямство, — сказал Чиун. Он показал на подвеску, съехавшую Римо к уху. — Уберите это!

— Какой толк сейчас убирать какое-то проклятое золото? — недоуменно спросила Консуэло. Уже слишком поздно. Как старик этого не понимает?

— Уберите, — не унимался Чиун.

— Хорошо. Теперь это не имеет значения. Он был хорошим парнем, — сказала Консуэло. Ей захотелось на прощание поцеловать Римо в лоб, укрыть его простыней, чтобы он успокоился навеки. Но вместо того она через голову стянула с него цепочку с подвеской и протянула ее старику азиату. Тот в ужасе шарахнулся. Это был не просто шаг назад — это было какое-то движение, отбросившее его в дальний конец комнаты раньше, чем прозвучал шорох его одежд.

— Не подносите ее ко мне! Уберите. Она проклята!

— Да ладно вам, — устало молвила Консуэло.

— Унесите ее отсюда. Вон. Вон отсюда!

— Я не поняла, что я должна сделать? Подойти к первому встречному и сказать: “Не угодно ли золотую подвеску?”

— Унесите ее отсюда!

— Но она стоит не меньше нескольких сот долларов!

— Вон отсюда!

— Ушам своим не верю, — сказала Консуэло. — Ваш друг умер, а вас больше всего занимает жалкий кусок золота!

— Вон!

— Ну хорошо. Я ухожу. Но вы все-таки ненормальный.

— Червяку лебедь всегда кажется некрасивым, — сказал Чиун.

— Вы меня оскорбляете! — возмутилась Консуэло.

— Ну, кажется, мы наконец поняли друг друга.

Вернувшись, Консуэло увидела, что Чиун сидит рядом с телом. Она не поверила своим глазам: этот старый и верный друг, которого Римо называл не иначе как “папочка”, сидел на кровати и грозил покойнику.

— Ну вот, теперь мы сами убедились. Я не буду тебе говорить, что я давно это знал. Вот до чего тебя довела твоя гордыня! И самоуверенность. А все почему? Надо было слушать, что старшие говорят! Слушать и проявлять почтение к Дому Синанджу, которому ты стольким обязан, который так тебя любил. А ты! — Чиун помолчал и подобрался, дабы полнее выразить переполнявшее его негодование. — Ведь я не возражал против того, что ты служил помешанному императору, хотя на земле есть и по-настоящему почетная работа. Нет, не возражал. Единственное, что мне было от тебя нужно, — это немного уважения, но тебе и этого было для меня жаль! Я и это терпел. И твое неуважение к Синанджу, которое ты демонстрировал изо дня в день, я молча терпел! — Чиун снова замолчал и после некоторых раздумий воскликнул: — Нет, я не должен был это сносить! Вот результат! Вот как ты наказан! Я предупреждал тебя, и ты эту кару заслужил.

— Как вы можете? У меня от вас мурашки бегут, — не выдержала Консуэло.

— А еще и эта девка. Добропорядочная корейская девушка тебе не нравилась...

— И вы для этого выгнали врача? Чтобы читать нотацию покойнику?

Чиун с презрением посмотрел на последнюю подружку Римо. Мальчик совсем распустился. Факт налицо.

— Прошу прощения, мадам, — сказал Чиун.

— Что вы делаете?

— Я говорю с ним по-английски, потому что у него может на время пропасть память на корейский.

— Я не могу в это поверить, — рыдала Консуэло. Она покачала головой и опустилась на пуфик в углу комнаты. — Что я слышу?!

— Ах ты, Фома неверующий. Открой глаза. Взгляни на кончики пальцев. Если ты не в состоянии почувствовать, как к нему возвращается жизнь, потрогай хотя бы, какие они теплые.