Обыкновенные девчонки (сборник), стр. 121
Посмотрела старуха на детей одним глазом и говорит:
«А-а, гости пришли? Вот и хорошо! У меня как раз на ужин нет ничего».
«А мы сыты», — говорят Иванушка и Аленушка.
«А зато я голодная. Вот зажарю вас и съем…»
Кто-то рядом с Гулей тихонько охнул.
— Что, страшно? — спросила Гуля.
— Ничего, рассказывай, — сказал Мика.
И Гуля продолжала рассказывать свою страшную сказку:
— Взяла старуха в руки лопату и говорит Иванушке:
«Садись, я тебя в печь посажу».
Заплакала Аленушка:
«Ой, лишенько!»
А Иванушка набросил на Аленушку шубку мехом вверх и говорит ей тихонько:
«Прикинься, Аленушка, овечкой, бодайся и кричи: «Ме-е-е!»
Аленушка так и сделала. Мечется по избе и кричит:
«Ме-е-е! Ме-е!»
«Вот глупая овца!» — говорит старуха.
Схватила Аленушку и выбросила ее за дверь. Стоит Аленушка одна у закрытых дверей, в темном лесу и плачет:
«Иванушка, братец мой! Иванушка!..»
Кто-то из ребят громко всхлипнул.
— Зажечь свет? — спросила Гуля.
— Не надо, — послышались в темноте голоса.
И Гуля продолжала:
— Плачет Аленушка, а Иванушка говорит старухе:
«Поучи меня, как сесть на лопату. А то я в печку не влезу».
«Поучить недолго, — отвечает старуха. — Вот, смотри».
Села она сама на лопату, а Иванушка как сунет эту лопату в печь! Старуха и крикнуть не успела. Закрыл Иванушка печь заслонкой — и прочь из избы.
А там Аленушка ждет. Сбросила она с себя овечью шубку и говорит:
«Прощай, лихо! Натерпелись мы от тебя лиха!»
И убежали они оба к себе домой. Прибежали и стали жить лучше прежнего…
Сказка кончилась.
В темной комнате было так тихо, что казалось — октябрята уснули. Гуля повернула выключатель, и яркий свет брызнул всем в глаза. Щурясь, ребята подняли головы.
И как раз в это время открылась дверь. Вошла Люба.
— Что тут происходит? — спросила она.
— Мы страшную сказку слушали, — хором ответили октябрята. — В темноте!
— Почему в темноте? — удивилась Люба. — Кажется, сегодня у нас в школе все время горел свет.
— Мы нарочно погасили, — сказала Гуля.
Люба удивленно на нее посмотрела. Гуля смутилась:
— А что, разве нельзя?
— У нас с тобой об этом будет особый разговор, — сказала Люба. — А вы, ребята, идите по домам, уже пора.
И когда комната опустела, Люба подумала и начала серьезно:
— Ты вообще неплохо рассказываешь сказки, в этом нужно отдать тебе справедливость. Я сама заслушалась, стоя у двери. Но объясни мне, пожалуйста, зачем ты пугаешь малышей?
— Я их не пугаю, — ответила Гуля. — Я воспитываю в них характер. Я хочу, чтобы они были смелыми и не боялись страшных сказок.
— А зачем тебе понадобилось гасить свет?
— Чтобы было еще страшнее. В театре ведь всегда бывает темно во время спектакля.
— Смешная ты, Гуля, — улыбнулась Люба. — В театре только в зрительном зале темно, а на сцене светло.
— Ну а если на сцене ночь?
— Все равно есть какое-нибудь освещение. Иначе ведь никто ничего не увидит.
— Да ведь у меня и сцена, и зрительный зал — все в одной комнате, — не унималась Гуля.
— У тебя вообще не театр, а октябрятский сбор. Это же маленькие дети! Ты их напугаешь так, что они ночью спать не будут… Прежде чем такие опыты устраивать, надо с кем-нибудь из старших посоветоваться. Воспитание характера — не такая простая штука.
Гуля обиженно нахмурилась и хотела уже что-то возразить, но тут неожиданно ей вспомнилось, как совсем еще недавно Килька и Клюква заперли ее в клетке с медвежатами, чтобы проверить ее храбрость…
— Ладно, — сказала она, — я буду осторожнее. Буду советоваться. Только не отнимайте у меня моих октябрят.
После этого разговора Гуля уже не отваживалась больше на рискованные воспитательные опыты.
Прежде чем затеять какую-нибудь новую игру или выбрать для октябрят книжку, она старалась припомнить, что сама любила больше всего, когда была такая, как они, что ее пугало в те времена, что было понятно и что нет.
Она стала по-настоящему готовиться к сборам. Перелистав книгу, соображала, не понадобится ли eй что-нибудь объяснить ребятам или досказать.
Гуля любила «досказывать», и ребятам нравилось, когда она начинала сама придумывать продолжение рассказа или сказки.
Она часто отправлялась со своими ребятами в далекие прогулки — на трамвае и пешком — и сколотила из них настоящую спортивную команду.
Ребята гордились своей вожатой и с нетерпением ждали каждого сбора.
Но недолго пришлось Гуле возиться с малышами. Маму опять перевели на работу в Киев, и вместе с ней должна была уехать Гуля. Перед самым отъездом на прощание она повела октябрят в кино. Там ее ожидала совсем непредвиденная встреча. После картины, в конце сеанса, показали последний номер кинохроники.
Перед глазами зрителей поплыли московские улицы, спортивное состязание на одном из столичных стадионов, канал Москва — Волга… И вдруг Гуля увидела такой памятный ей овальный зал в Кремлевском дворце, высокие двери с бронзовыми украшениями и толпу пионеров в артековской морской форме.
Чуть качнулись и подступили к самым ее глазам знакомые лица: Барасби Хамгоков, Мамлякат…
А вот и она сама — Гуля Королёва. Не дочь партизана, не Василинка и не Варька, а школьница, пионерка — почти такая же, как сейчас, только чуточку поменьше ростом.
— Гуля! Гуля! Это ты! — закричали октябрята.
— Тише, что вы кричите! — сказала Гуля.
У нее билось сердце. Ей было радостно и странно опять увидеть своими глазами все то, что она так берегла в памяти. Пожалуй, на этот раз она увидела даже больше: много разных подробностей, которые не успела тогда заметить от радости и волнения.
И, уж конечно, только на экране могла она увидеть себя самое, Гулю Королёву, на приеме в Кремле.
Досмотрев хронику, она перевела ребят через дорогу, а сама вернулась в кино, чтобы еще раз посмотреть на артековцев в Кремлевском дворце.
Она осталась бы и на третий сеанс, и на четвертый, да у нее не хватило денег.
Холодная балка
К весне Гуля с матерью переехали в Киев.
Казалось, что на этот раз они уже прочно и надолго осядут на новом месте. Гуле так нравилась новая киевская квартира, нравилась улица, на которой они поселились, а больше всего ее радовало то, что у нее была отдельная комната.
Первый раз в жизни Гуля устраивалась по-своему, на свой вкус и лад. Одна стена у нее была «зимняя» — там висели коньки и в углу стояли лыжи, другая стена — «летняя», с теннисной ракеткой и мячами в сетке. С книжной полки на стол и со стола на подоконник весело перелетала пушистая белка, взятая из зоопарка. Гуля ее совсем приручила, и зверек доверчиво усаживался к ней на плечо и заглядывал в ее книжку своими черными, блестящими, как бусинки, глазками.
Все у Гули было теперь новое — новая комната, новая школа, новые подруги, и ей думалось, что вся ее жизнь теперь пойдет по-новому.
Но этому помешала старая, запущенная болезнь.
Когда-то давно, во время киносъемки, Гуля сильно простудилась. С тех пор она часто прихварывала.
— С этим надо разделаться раз и навсегда! — сказал доктор, осмотрев Гулю. — Вот мы отправим ее в Одессу, на лиман.
Опять в Одессу! Гуля и обрадовалась, и огорчилась. Было приятно побывать в знакомом, милом городе, подышать его морским воздухом, снова встретить старых друзей. А жалко было отказываться от надежд на новую жизнь.
Но так или иначе, а с наступлением лета Гулю отправили на лиман. В Одессе ей пришлось пробыть всего часа полтора, и она даже не успела сбегать на старую квартиру и повидать прежних подруг.
Ей было даже немножко грустно оттого, что здесь, в этом знакомом городе, она чувствовала себя на этот раз случайной гостьей, проезжей пассажиркой.
Как назло, на вокзале и на привокзальных улицах она не заметила ни одного знакомого лица.
Гуля пошла на сборный пункт поглядеть, какие ребята едут вместе с ней в санаторий. Там были несколько мальчиков гораздо моложе Гули и одна девочка, должно быть, ее ровесница. У девочки были длинные темные косы и черные, чуть прищуренные глаза. Когда она хотела что-нибудь разглядеть, она вынимала из кармана очки в роговой оправе и на минутку подносила к глазам.