Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена, стр. 21

Посольство вернулось в Рим, и почти одновременно прибыл Гулусса и предупредил, что все слухи подтвердились: Карфаген набирает огромную армию и спешно строит флот. Можно себе представить, в какой ужас пришли римляне, когда услыхали все это. Значит, у пунийцев огромные силы, они уверены в себе и к власти пришла партия, жаждущая войны. Катон кричал, что надо сейчас же, не медля ни минуты, объявлять войну. Но даже в этот роковой момент Назика заявил, что не видит законного повода к войне. Каким-то чудом ему опять удалось убедить отцов сенаторов. Решено было послать посольство и потребовать, чтобы карфагеняне распустили армию и сожгли флот, а в случае отказа объявить войну.

Тем временем Газдрубал действовал. Он собрал армию и двинулся против Масиниссы, то есть открыто разорвал мирный договор с Римом и сжег мосты. Это была та самая война, исход которой видел, сидя на холме, наш герой. Римляне попытались было удержать пунийцев, но Газдрубал их и слушать не стал. И послы удалились. Это был конец. В эпитоме Ливия читаем: «Карфагеняне вопреки договору начинают войну с Масиниссою… Этим они навлекают на себя римскую войну» (Liv, ер., XLVIII).

Как только война была объявлена, буквально хлынул поток добровольцев. «Всякий из граждан и союзников стремился на эту войну», — пишет Аппиан (Lib., 75), и это показывало истинные настроения италийцев, которые буквально рвались выступить против Карфагена и сдерживаемы были сенатом.

III

Нет никакого сомнения, что карфагенские демократы взяли курс на войну с Римом. Они не могли быть настолько наивны, чтобы не понимать, что делают. Вопреки договору они собрали армию и оружие, они отвергли римское посредничество. Они нанесли страшное оскорбление послам, чего Рим никому и никогда не прощал. Наконец, они перешли от слов к делу и объявили войну Масиниссе.

На что они надеялись? Очевидно они полагались на свое богатство и на огромные запасы оружия, которые им удалось скопить. Сам этот факт показывает, что пунийцы втайне мечтали о реванше. Необыкновенные успехи последней войны вселяли в них бодрость. Не сомневаюсь, что на площади перед разъяренной и взбудораженной толпой демократы напоминали о великих победах Ганнибала и кричали о разрушении Рима. Это было какое-то безумное ослепление. Бесконечные посольства, которые слали к ним теперь квириты, только укрепляли их уверенность в себе. Им казалось, что Рим их боится. Роковое заблуждение. Неужели карфагеняне за столько лет знакомства с римлянами их не узнали?! Ведь квириты обычно всегда колебались, тянули и медлили перед началом войны, но, раз начав, действовали с непреклонной решимостью.

Начиная войну, демократы хотели прежде всего разделаться с Масиниссой, справедливо считая его самым надежным союзником Рима. Но все случилось совсем не так, как они предполагали. Престарелый царь наголову их разбил, и Газдрубал потерял всю свою армию. Только теперь карфагеняне осознали весь ужас своего положения. Они разбиты. У них нет армии. А они уже объявили войну Риму!.. И на них напал панический ужас. Всю вину немедленно свалили на демократов. Разъяренная толпа разорвала бы их в клочья, но Газдрубал с товарищами успел бежать. Их заочно приговорили к смерти. Газдрубал собрал вокруг себя людей, сделался разбойником и стал грабить поля Карфагена.

Подумав, пунийцы решили, что у них есть одно средство к спасению — пасть к ногам римлян и, рыдая и бия себя в грудь, униженно умолять о милости. Они очень хорошо помнили, что это средство всегда действовало на Сципиона Старшего и, что бы они ни сделали, им все сходило с рук И вот они послали посольство в сенат. Увы! Они глубоко заблуждались. Как только Газдрубал объявил войну римлянам, в их сердце проснулся страх — знаменитый пунийский страх [46], о котором столько говорят современники. Проснулась и старинная ненависть, которая всегда тлела в их душе, как засыпанный пеплом костер. Они видели перед собой своих смертельных исконных врагов. Правда, те плакали и ползали у их ног. Но римляне придавали очень мало значения этим слезам. За сто лет знакомства они успели хорошо изучить карфагенян. Они прекрасно знали, что те «в несчастье умоляют, а когда добиваются своего, вновь преступают договоры» (Арр. Lib., 62). Сенаторы были убеждены, что сейчас карфагеняне просто хотят выиграть время. И когда пунийцы объявили, что приговорили к смерти виновника войны Газдрубала, сенаторы сухо спросили, почему же он приговорен не прежде, а после поражения, и выслали послов вон.

И тут Утика, финикийский город, соседствующий с Карфагеном, его надежнейший оплот, который прикрывал пунийцев при Сципионе, отправил послов в Рим и сдался на милость римлян. Эта измена окончательно сразила пунийцев. Они снова послали в Рим послов и спросили, что они должны сделать, чтобы загладить свою вину перед квиритами, и получили краткий и загадочный ответ: «Удовлетворить римлян».

Некоторое время карфагеняне ломали себе голову над тем, как же удовлетворить римский народ, и наконец отправили новое посольство, чтобы спросить, что же сенаторы имели в виду. Римляне отвечали, что карфагеняне сами это хорошо знают (App. Hb., 74; Diod., 32, 3). Долго думали карфагеняне. И наконец они решились «отдать себя на милость римлян». Это выражение означает, что народ передает себя в полное рабство римлян, так что те имеют право продать немедля их всех. Единственное, что римляне должны им сохранить, это жизнь. Итак, карфагеняне выбрали рабство, но жизнь. Впрочем, они знали, что квириты всегда милостивы к тем, кто передал себя им в руки, и надеялись на их снисходительность. Послам были даны неограниченные полномочия, чтобы они по возможности постарались избежать рокового шага, но если уж другого средства не будет, отдали бы город в рабство. «Послы карфагенян прибыли в Рим, когда консулы с войсками вышли из города, а потому за недостатком времени послы не рассуждали более и предоставили свое отечество римлянам на усмотрение» (Polyb., XXXVI, 3, 7–8). И тогда у римлян появился план, как сделать Карфаген абсолютно неопасным, в то же время не проливать римской крови и сохранить принцип гуманности. Увы! Ничему из этого не суждено было случиться.

Сенаторы выслушали карфагенян, похвалили их мудрое решение и объявили, что оставят карфагенянам свободу, самоуправление, все их имущество и всю территорию, но прежде они должны выполнить ряд требований консулов, которые уже отплыли в Африку. Карфагеняне были обрадованы ответом римлян, но в то же время их терзала мучительная тревога, ибо они заметили, что сенаторы, говоря о милостях пунийцам, не произнесли одного слова «город» (Polyb., XXXVI, 4,4—9). Но отступать было уже поздно.

Консулы Маний Манилий и Марций Цензорин высадились в Утике в 149 году. Прежде всего они потребовали у Карфагена 300 знатных заложников. Карфагеняне проводили их с воплями, они голосили и били себя в грудь (Арр. Lib., 77). Затем консулы приказали пунийцам выдать все оружие, флот и катапульты. Карфагеняне смутились и поспешно возразили, что никак не могут этого сделать: дело в том, что вождь демократов и патриотов Газдрубал собрал большую шайку и грабит окрестности. Консулы отвечали, чтобы они не волновались — это уже забота римлян.

И вот в римский лагерь повезли оружие. «Это было замечательное и странное зрелище, когда на огромной веренице повозок враги сами везли своим врагам оружие», — говорит Аппиан. Тогда обнаружилось, как велики были силы города: римлянам карфагеняне выдали больше двухсот тысяч вооружений и две тысячи катапульт» [47] (Polyb., XXXVI, 6, 7; ср.: App. Lib., 78–80). Римляне внутренне содрогнулись, как содрогнулся бы человек, бросивший камень в кусты и обнаруживший там убитую исполинскую ядовитую кобру. Ведь все это оружие готовилось против них!

И тогда послы карфагенян явились к консулам, чтобы выслушать их последнее требование. Они прошли весь римский лагерь. Они двигались через бесконечные ряды неподвижных легионеров, которые стояли по обеим сторонам в блестящем вооружении, с высоко поднятыми значками. Наконец они приблизились к возвышению, на котором сидели оба консула. Оно огорожено было протянутой веревкой. К изумлению и ужасу послов консулы молчали. Они взглянули на них и похолодели — лица их были грустны и мрачны, как на похоронах. Наконец консулы переглянулись и один из них, Цензорин, который считался красноречивее, «встал и печально произнес следующее: