Зеркала прошедшего времени, стр. 24

Он часто виделся с Метманом в последнее время, приезжая к нему, когда его старого дядюшки не было дома. После первой их встречи тогда, у Строгановых, Рене стал все более настойчиво просить Дантеса чаще бывать у него. Потребность в наркотическом зелье стала у Жоржа болезненной, принося ему призрачное счастье, высасывая душу и отнимая силы, но Жорж просил, умолял и унижался, и в конце, концов Рене согласился давать ему порошок постоянно. Но за него надо было платить, а деньги брать Метман отказывался, требуя от Жоржа совсем другого…

– Сними свою одежду, Дантес… вот так… я же знаю, что тебе это нравится… о-о-о…

Каждый раз, оказываясь в постели с Метманом, Жорж клялся себе, что это в последний раз. Рене насиловал его, заламывая ему руки и привязывая к постели, бил его кожаным ремнем по плечам, груди и ягодицам, причиняя душевные и физические страдания, как когда-то «стратег» Матье. Та же школа… И в то же время ему нравились эти ощущения, помогая отвлечься от постоянных и выматывающих мыслей о Геккерне.

Он не пишет… он получил твое письмо и никогда не ответит тебе… ты – мерзкий шпион, а он – Иуда… забудь о нем…

И вот теперь перед ним на столе лежало письмо из Сульца, от его отца. Дантес старался не смотреть на него, лихорадочно проводя завершающие штрихи по листу бумаги. С рисунка на него смотрел Рене Метман, с черными длинными волосами и угольно-черными, лишенными зрачков, глазами, в длинной белой одежде, с косой в руках… Метман, дарящий ему порочную любовь и медленную смерть в обмен на призрачное, обманное, ночное счастье…

Дорогой Жорж!

Теперь, когда дела наши после приезда барона Геккерна резко пошли в гору, я могу тебе написать и рассказать подробно, как мы нынче живем. Его частые письма ко мне еще весной показали мне, что это честный, хороший и добрый человек, и тебе (да и всем нам) очень повезло, что мы познакомились с ним. Он приехал в Баден-Баден, и мы с ним долго гуляли по местным паркам, обсуждая твое будущее. Он искренне хочет принять участие в твоей судьбе, Жорж, и мне жаль его, потому что Он очень одинок. Он рассказал мне, что родители его давно умерли, когда он был еще совсем молодым, с женитьбой ему тоже как-то не повезло, и вот теперь он совсем один на этом свете, и у него нет никого, кроме тебя, кому он мог бы передать состояние, титул и имя. Твой портрет, Жорж, постоянно с ним, и он часто и подолгу смотрит на него не отрываясь.

Я – твой отец, и всегда буду любить тебя, дорогой сын. Но к сожалению, кроме отеческой любви, я не смогу дать тебе больше ничего в жизни, а ты еще так молол, и мне бы хотелось, чтобы у тебя была счастливая и обеспеченная жизнь. Барон Геккерн сделал для нас так много, что теперь я смогу устроить свадьбу твоей сестры Шарлотты и дать за нее хорошее приданое, а Альфонсу нанять учителей и учить его лома. Барон даже уволил нашего старого управляющего, обвинив его в растрате и воровстве, и нанял нового, который очень старается показать себя с лучшей стороны.

Я уже дал свое письменное разрешение барону на твое усыновление. Только вот в последнее время он серьезно заболел и почти не выходит из своей комнаты. Врач, который приезжал к нему, сказал, что у него слабое сердце, и советует ему больше быть на воздухе и гулять. Однако он все время проводит дома и, что совсем плохо, в последние дни почти ничего не ест, страшно похудел и осунулся… Мы все очень переживаем за него, а он сказал, что даже если он умрет, то ты все равно унаследуешь его состояние и титул и будешь называться по его желанию барон Жорж Дантес-Геккерн…

Строчки плыли перед его глазами, расплываясь на бумаге большими жидкими кляксами, мир рушился, Луи умирал в далеком Сульце, а он здесь, в Петербурге, беспомощный и жалкий, отчаявшийся дурак…

Что ты наделал, Жорж… он умрет из-за тебя, а зачем тогда жить дальше?

Нет. Он не позволит себе больше переживать и плакать из-за предателя, сломавшего его жизнь. Он сейчас же напишет отцу…

Но сначала я поеду к Метману. Пусть делает со мной что хочет – бьет, унижает, насилует… только пусть даст мне этот свой опий…

Небрежно бросив рисунок в папку, он вышел, наспех пригладив перед зеркалом спутанные белые пряди волос и застегнув мундир. С Невы уже тянуло первой осенней свежестью, и сильные порывы ветра быстро осушили слезы на его бледном, измученном лице…

Он не видел, как вослед за ним от голландского посольства отъехал еще один экипаж, неспешно повторяя его маршрут. Человек, сидевший в экипаже, заметно нервничая, не терял его из виду и, заметив, что Дантес вышел у апартаментов Метмана, через пятнадцать минут позвонил в дверь. Впустивший его лакей попросил обождать и удалился, оставив незнакомого молодого посетителя в парадной. Этот посетитель в темном плаще встал, оглянувшись, и, чуть прихрамывая, легко проскользнул в полуоткрытую дверь, ведущую в покои Метмана…

Глава 7

Крылья

А еще он летал, и сверху ему были хорошо видны двигающиеся по огромному залу фигуры, которые чарующе скользили, вспыхивая в сверкающем паркете яркими бликами, как пламя тысячи свечей. Военные мундиры, золотые позументы, эполеты, усеянные бриллиантами орденские планки, перья, цветы, бриллианты, переливающиеся волны шелка плавно двигались, кланялись, грациозно перемещались под звуки полонеза и слегка взмахивали руками в мазурке. «Кому они машут?» – думал он, пролетая под сводами высокого потолка, с удивлением отмечая, что не отражается ни в одном зеркале. Это, впрочем, его нисколько не смутило, и он подлетел к Натали Гончаровой, поклонился, приглашая ее на тур вальса, и, обняв ее за невероятно тонкую, дивной красоты талию, страшно удивился, что она не может взлететь. «Почему вы не летаете, Наташа?» – спросил он ее. Прекрасная женщина, склонив изваянную, как бутон на стебельке, головку, тихо прошелестела в ответ: «Где бы мне взять крылья…» – и засмеялась. Смех ее был больше похож на тихий ночной шелест листьев, как и ее манера говорить – она не говорила, а вышептывала слова, и он отчетливо слышал ее нежный голосок в шумном гуле волнующейся и гудящей как улей разряженной бальной толпы.

Она была в белом открытом платье и черном шнурованном корсаже, в длинных белых перчатках, черно-белая, как будто нарисованная одним взмахом умелого пера, плод изысканной фантазии художника-графика, но не буйной и не чувственной, а строгой и классической, как греческая камея. Вальс плыл над бальной залой Царскосельского дворца, Натали тихо смеялась, и он был уверен, что крылья у нее все-таки есть, но она почему-то скрывает это – наверное, не хочет, чтобы все видели.

Какие они, интересно? Как у бабочки? Ах, да нет же – ну какой я недогадливый. Как у ангела – она же ангел… О, Натали, мой ангел черно-белый…

Он сказал ей, что она – ангел, и она снова засмеялась, тихо и нежно, склонив головку к нему на плечо, и ее каштановые локоны упали ему на щеку. Потом, спустя некоторое время, летящее, как allegretto, он снова нашел ее в толпе, уверовав в ее божественное происхождение, и сказал ей об этом, и она посмотрела на него своими косящими и неуловимыми, как струящийся теплый песок, глазами, а он готов был упасть на колени и уже слышал, как в его голове звучит дивная мелодия католического гимна, слышанная им когда-то в детстве.