Зима, когда я вырос, стр. 44

Я добился своего — Бет чуть не расплакалась. Она поцеловала меня в нос, повернулась и побежала к поезду.

Тогда я пошел прочь. У лестницы вниз остановился. Я не махал отъезжавшему поезду. И лишь когда поезд скрылся в дальней дали, я спустился по лестнице в туннель.

По дороге домой меня одолевали идиотские мысли.

Я старался не думать о вокзале, о поезде, о чемоданах, о Зване с Бет и вообще.

При мысли о Бет мне захотелось прыгнуть в канал. Но я не прыгнул. В этом не было смысла, ведь на каналах лежал лед. Я еще никогда не чувствовал себя таким влюбленным, как сейчас.

Зван не помахал мне.

За это он у меня еще попляшет!

В Звана я не был влюблен. Еще чего недоставало! Но когда я думал о нем, мне тоже хотелось прыгнуть в канал.

Мне захотелось пойти в церковь, попросить Господа Бога сделать так, чтобы Зван с Бет скоро вернулись. Но я не знал, как в церкви надо молиться, и я не мог подойти к первому попавшемуся прохожему и попросить: «Научите меня, пожалуйста, молиться!»

Это было оттого, что мы никакие — ни протестанты, ни католики.

Я на самом деле никакой.

Я чистой воды никакой; хотя изображения Иисуса с овечкой или маленького Иисуса в яслях мне ужасно нравятся, но это ничего не значит, ведь мне так много всего нравится.

Они то и дело всплывали у меня в памяти — Зван и Бет и тетя Йос у машины, Зван и Бет на перроне, и тут я столкнулся с кем-то на площади Дам и сказал «Извините» или «Смотри, куда идешь».

Казалось, будто снег покрыт тонким слоем воды, тонким-тонким, его не было видно, но он слегка поблескивал, и я удивился: разве так бывает, когда что-то блестит, но ничего не видно?

Время от времени я слышал у себя в голове мамин голос.

«Не расстраивайся, медвежонок, — говорила она, например, — всё будет в порядке; я рада, что ты возвращаешься к тете Фи из этого большущего дома. Чего ты мог ждать от этой чокнутой тетушки? Она тебе вообще не родственница, это богатая клуша, не замечающая других людей. Иди к тете Фи, вот она хороший человек, хотя раньше мне от нее и доставалось; я всегда донашивала за ней платья — знаешь, я уже два года не покупаю себе новой одежды».

Черт побери, подумал я, я уже слишком большой, чтобы меня звали медвежонком.

Но для мамы я навсегда останусь девятилетним. Даже когда я стану старым дедом и буду гулять по парку с палочкой, от скамейки к скамейке, она будет говорить мне: «Не расстраивайся, медвежонок».

Я подумал: завтра я просто пойду в школу, и если они ко мне полезут драться, то дам им хорошенько сдачи.

Где же я?

Ого, я уже дошел до башни Мюнт. Еще минут пятнадцать, и дойду до Теллегенстрат. Я скажу тете Фи: «Я хочу почитать, у тебя найдется для меня интересная книга?»

Оттепель и каша под ногами

Я пролежал в постели две ночи и день.

Тетя Фи сказала:

— У тебя высокая температура.

Мне казалось, что мне и жутко жарко, и жутко холодно одновременно.

У тети Фи не было лишней грелки, она накрыла меня двумя дополнительными одеялами, так что мне нечем было дышать. Время от времени я погружался в сон, и тогда у меня в голове появлялись всякие призраки.

В конце концов мне уже стало мерещиться, что я это все придумал. Я говорил себе: Томас, ты вовсе и не жил в этом красивом доме на Ветерингсханс, ты что, обалдел?

Ночью я проснулся с криком. Тут же ко мне на кровать села тетя Фи.

— Что с тобой, малыш? — спросила она.

Тетя, подумал я, со мной все в порядке, ведь я же очень часто просыпаюсь с криком.

Четверг, середина марта. Я снова пошел в школу. Тетя Фи не хотела пускать меня, она считала, что я еще не окреп, но окрепнуть можно лучше всего на улице, там не бывает холодно и жарко одновременно и в голове не появляются идиотские видения.

Я шел большими шагами по улице Ван Ваустрат. Только дойдя до площади Фредерика, я подумал: а ведь, кажется, стало теплее.

Я стал всматриваться в снег. Он больше не сверкал, а был просто мокрым.

В классе меня несколько раз бросало в дрожь. Но в голове уже не роились странные мысли. Класс мне не снился, косички у девчонок были совершенно настоящими, шарики из жеваной бумаги на самом деле ударялись о мою голову, я мог их подбирать и кидать обратно.

Когда я обернулся и увидел сзади пустую парту, у меня опять загудело в затылке, так что я срочно стал снова смотреть на доску.

Плевать мне на эту пустую парту, думал я.

Учитель сказал:

— Ребята, началась оттепель. Скоро во всем городе на улицах будет ужасная каша, завтра займемся чисткой тротуаров. А ты, Дан, проспрягай-ка быстренько на доске глагол «таять».

Так что и правда оттепель. Зима кончилась. Вот и все.

Лишье Оверватер оборачивалась, чтобы на меня посмотреть.

Может быть, она тоже оттаяла?

— Я болел, — сказал я ей беззвучно.

Она увидела, что я что-то говорю, но ничего, разумеется, не услышала и приложила руку к одному из своих хорошеньких ушек.

Батюшки, подумал я, ей интересно, что я сказал. Жалко, что Зван уехал, господи, вот бы он взревновал.

После школы я побоялся идти домой по льду Амстела. Оттепель — дело непредсказуемое. На мосту Хохе Слёйс я остановился посмотреть на ребят, отважившихся пойти по льду. Во время перемены Олли опять пописал на дерево. Зима закончилась.

Кто-то прикоснулся к моему плечу, и я страшно напугался.

Обернувшись, я увидел голубые глаза Лишье Оверватер.

Она наклонила голову и ждала, что я скажу.

Я молчал.

— Твой приятель, — сказала она, — почему он не ходит в школу?

— Кто? — спросил я.

— Этот черноволосый. Пит Зван.

Она первый раз в жизни обратилась ко мне. Но то, что она говорила, не очень-то мне нравилось.

— Да, — сказал я, — этого чувака мы больше не увидим.

— Он заболел?

— Нет, — сказал я, — он абсолютно здоров. Это я два дня болел.

— Ах вот как, — сказала Лишье.

Лишье Оверватер пошла дальше. Но так просто она от меня не уйдет. Я догнал ее и шел какое-то время с ней рядом. Я сам так придумал, я знал это, но все-таки спросил:

— Почему ты идешь рядом со мной?

— С ним что-то случилось?

— С кем?

— С Питом Званом.

— Он недавно украл что-то в магазине, — сказал я. — Полицейские привели его домой. На самом деле его должны были отвести в полицейский участок, но его тетя сказала: не делайте этого, не сажайте его под замок. А потом она угостила полицейских чаем, и они сказали: мы ему ничего не сделаем, но вы же понимаете, что он останется у нас в черном списке.

— Он живет у тети?

— Да, его родственники все погибли.

Лишье Оверватер продолжала спокойно идти.

Я никогда еще никого так не ненавидел, как Лишье Оверватер на Утрехтской улице в этот день, когда началась оттепель.

Мне самому было ужасно противно от того, что я только что наговорил. А этой глупой девчонке было все равно. Черт побери, лучше бы она меня выругала, сказала бы, что я предатель и что я плохо кончу, если буду рассказывать такие ужасные вещи про своего друга.

Но она шла и шла, с этими светлыми волосами и голубыми глазами, за шагом шаг, и нос ее становился все меньше и меньше, а губы все тоньше и тоньше. И ей не было дела до того, что я шел рядом с ней совершенно больной и почти мертвый и хотел только одного — развернуться и побежать в Девентер.

— Пока! — крикнул я и побежал прочь. Столкнулся с какой-то малорослой теткой, которая немедленно дала мне оплеуху — и совсем оторопела, когда я тут же заревел.

Я не смотрел по сторонам. Я побежал сначала на канал Лейнбан, но там никого не было, я побежал на Ветерингсханс — там, конечно же, тоже никого не было, а потом я сел на крыльцо и постарался ни о чем не думать, что очень трудно, когда ревешь.

Я предатель.

И я должен умереть. Но умру я еще не скоро — это я тоже знал.