Солнечное дерево, стр. 9

Как медведи стали горбатыми

Было время, когда наш веселый и озорной Керженец бежал сквозь угрюмый и сумрачный лес и выглядел глубоким, темным и диким. По берегам его жили охотники и никаких зверей не боялись, потому что имели железные топоры, копья и рогатины. А кремневые топорики и ножи они отдали женщинам и ребятишкам на забаву.

Бродили в ту пору по дикому лесу два больших зверя — медведь Ахмантей и медведица Чумакша. От безделья и обильной пищи оба так зажирели, что спины у них были прямые и ровные — хоть садись на них, хоть спать ложись. Медведица любила бродить ближе к Ветлуге, а приятель ее выбрал Керженец. Но раз в лето они встречались у истоков малых речек в непроходимой лесной глуши. Ахмантей приносил Чумакше кузовок с гостинцами — был тут и олений окорок, и соты медовые, и малина душистая. Так каждый раз гуляли они вместе недели две, а потом расставались и с наступлением осенних холодов укладывались на зиму в берлоги.

Жил на берегу Керженца охотник Мордвин с семьей, бил зверя, ловил рыбу, по диким ульям мед собирал. Вот в конце зимы задумал он новую лодочку из осины выдолбить. В марте, когда занастило и выпал новый снежок, наточил Мордвин свой топор и пошел в хмурый Осиновый дол. А сынишка его Асюйка со своим каменным топориком за ним побежал. Не один раз отец его домой посылал:

— Не ходи за мной, медведь съест!

— Не боюсь, — отвечал Асюйка, — я с топором!

Облюбовал охотник толстую осину, помолился деревянному богу, которого носил за пазухой, и начал подрубать дерево. Мордвин стучал топором, а толстуха осина вздрагивала и роняла с голых сучьев комышки снега. Наконец она скрипнула, качнулась, подумала, куда падать, и с треском повалилась на густой молодой ельник. Тут из-под сваленного дерева раздался медвежий рев, да такой страшный, что охотник схватил сына за руку и спрятал позади себя.

— Гий-гая! — дико и страшно крикнул Мордвин, вызывая на бой зверя, и волосы зашевелились у него под лисьей шапкой, а по спине забегали мурашки. Но медведю было не до драки. Вершина осины больно ударила его в то место, где сходятся медвежьи лопатки, и он теперь удирал от несчастливой берлоги. Из-за отцовской спины выступил Асюйка, звонко, по-боевому крикнул: «Гий-гая!» — и погрозился кремневым топориком. А медведю казалось, что сзади кричат: «Выходи давай!» И он улепетывал во всю мочь, не разбирая дороги.

Отец с сыном обтесали осиновый кряж и ушли домой рассказывать про страшного зверя. А медведь бежал и день и ночь и утром приплелся в поселок Старые Барсучины. Селение пряталось в сосновом лесу у ручья. Хозяева, встречая весну, уже повыбрасывали из отдушин зимние затычки, из каждой норы, как дым из трубы, курился легкий парок. Вокруг было солнечно, сухо и опрятно, видно было, что хозяева живут чисто. Ахмантей подошел к главному входу, наклонился и фыркнул носом. В ответ ни звука. Притаились жители барсучьей деревни все — от старого до малого. Вдруг из норы позади медведя показалась полосатая голова с черными ушками. Щурясь от солнца и недоверчиво принюхиваясь, она спросила:

— Кого надо?

— Лекаря! — прохрипел медведь, показывая лапой на свой разбитый загривок.

Глава барсучьей семьи Старый Барсук вылез из норы и сказал:

— Присядьте на минуточку!

И потопал к ручью промывать передние лапы. Вернувшись, барсук поточил о ствол сосны свои когти и, приподнявшись на задние лапы, вытащил из медвежьей спины осиновый сучок и очистил рану от грязи. Барсучьи детки и внучата повылезали из нор и с любопытством глядели, как их дедушка лечит диковинного и страшного зверя.

— Обождите минуточку! — опять крикнул Старый Барсук и развалился на припеке животом к солнышку. Горячие лучи уперлись в барсучье брюхо и вытопили сало. Своим теплым целебным жиром и намазал лекарь медвежью рану.

— С кем подрался? — спросил барсук, закончив лечение.

— С осиной! — угрюмо и нехотя проворчал Ахмантей.

— От осины и лечиться надо осиной! — посоветовал лекарь. — Весной поешь молодых осиновых листочков и совсем поправишься!

Когда растаял снег, медведь пошел туда, где на месте лесных пожарищ выросли молоденькие осинки. Там он кормился сочными осиновыми листочками до появления комариного войска.

В тот самый день и час, когда Мордвин на медведя осину повалил, один Черемис, что на Ветлуге жил, медведицу в берлоге осиной пришиб. Эту осину, с диким ульем в дупле, он еще с осени приметил и вот зимой, чтобы соты не стряхнуть, повалил ее туда, где помягче, — на сугроб в густом ельнике. Тут и спала на берлоге медведица Чумакша. Осиновая вершина ее по загривине хлестнула. С перепугу прибежала медведица в Новые Барсучины и там у барсука-лекаря лечилась от ушиба.

Вот так и паслись медведи в разных местах. От хвори оба похудели, но раны на спинах зажили, а на их месте выросли у них бугры-загривины. И когда Ахмантей с Чумакшей встретились, то не сразу узнали друг друга — оба были худые и горбатые.

Долго гуляли они вместе, угощая друг друга малиной, черникой, орехами, а осенью принарядились в новые шубы и отправились в разные стороны — один на Ветлугу, другой на Керженец.

В середине зимы у медведицы родились три медвежонка и сразу принялись пищать, сосать молоко и не торопясь расти. В апреле, когда появились проталины, медвежья семья выбралась из берлоги и пошла бродить по лесу. И чем больше вырастали медвежата, тем заметнее у них становились загривины. «В отца уродились!» — думала медведица, глядя на деток. В начале лета Ахмантей разыскал свою семью. Он пересчитал медвежат, оглядел, обнюхал и проворчал: «Вона какие горбатые — все в матушку удались!» И дал всем по легкому тумаку.

Старики-охотники рассказывают, что с тех пор все медведи родятся горбатыми. А на зимнюю спячку в большом строевом лесу не ложатся, выбирают место для берлог в мелколесье, где есть толстые осины со сломанной вершиной. Это и понятно — такая осина уже не сломается и не стукнет медведя по спине.

Напылко-нетужилко

Спит деревня на берегу Керженца. Спит и сам Керженец, закутанный клочьями белого тумана. И люди в избах спят — намаялись за лето, ждут зимы, отдыхают. Обмолочены рожь и горох, в борах-беломшаниках заготовлены впрок лосятина и оленина. Обхожены все ульи-борти в лесу, и на каждом хозяйская мета поставлена: то крест, то два креста, либо буква славянская топором вырублена. По Керженцу и малым речкам прутяные морды-верши понаставлены, чтобы была свежая рыба до самой масленицы. Теперь если и ветер злой подует со полуночи, все будет не в лицо, а в потылицу. А снегу навалит, так лапти да онучи суконные не куплены, своими руками сделаны. А что царь Петр где-то со шведами воюет и город на море строит, так пусть потешается, до Закерженья ему не добраться.

Спит старый Шумило Гвоздь, спят Козырь и Напылко, спят и невзгоды не чают. Зато царь Петр не спал. Далеко от Керженца на берегу моря сидел он в своем домике, давал нагоняи своим холуям да приспешникам и писал указы. В ту пору царь был шибко не в духе. Дворянские сынки, чтобы от военной службы увильнуть, хворыми притворялись, да еще взяли моду дураками прикидываться.

— Полцарства в дураках ходит! — с горечью воскликнул Петр, сердито задымил трубкой и написал такой указ: «Дуракам не жениться, дурам замуж не выходить, дабы дураков не плодить. Ослушников сечь плетьми».