Дыхание осени (СИ), стр. 35
— Так будет лучше, — успокаиваю его, как ребенка, и делаю шаг назад.
Он хватает меня за руку, заглядывает в глаза расширенными зрачками, и мне становится жутко. Пытаюсь вырваться — не дает, еще сильнее сжимают запястье его пальцы.
— Нет уж, любовь моя, ты останешься! И мы вместе посмотрим вторую часть этого фильма!
— Отпусти меня! Яр! Ты не понимаешь, что делаешь!
— Зато ты все прекрасно понимала, да, моя девственная сказочница?
— Яр, пожалуйста, отпусти, я боюсь…
Прижимается. Дышит в ухо. А потом нежно спрашивает, на секунду становясь прежним:
— Боишься меня?
— Я боюсь за ребенка!
И он срывается. Схватив меня за вторую руку, подтягивает к себе, разворачивает, не отпуская, лицом к играющему картинками монитору.
— Смотри! Я знаю… я теперь знаю… от кого ты беременна.
Мой взгляд поначалу выхватывает только детали. Слабое освещение, и съемка не лучшего качества. Через стекло, как в одном телешоу?
Комната, а в ней двое. Он сверху, старается, она яростно стонет, кончая. В который раз? Удачная постановка!
— Яр…
— Смотри! — жарко шепчет мне в ухо.
Его руки плавно переходят на мою талию, его тело прижимает меня к столу. У меня сбивается дыхание, а он смеется и повторяет:
— Смотри! О, да, вот сейчас!
Девушка с экрана поворачивает голову, томно вздыхает и я… узнаю в ней себя, а в мужчине, который над ней трудится — моего псевдобрата, Макара.
Глава 13
Дальнейшее сливается в бесконечный кошмар, один из тех, когда свято надеешься, что спишь, и уверяешь себя, что спишь, и терпишь, зная, что однажды проснешься. А я понимаю, что все, что происходит со мной сейчас — явь. И я смотрю на экран, где переплетаясь, стонут в оргазме два человека, и где один из них — я.
— Ты — шлюха, — жаркий шепот, и сразу же руки, некогда любимые руки, ползут мне под блузу. А я вырываюсь. Я не хочу так. Но они сильнее, и юбка моя задирается к талии, а мужские ладони ползут выше, к трусикам. Нежно гладят, едва прикасаясь. Пожалуй, так нежно не было даже в наш первый раз.
— Красные, — с упоением выдох.
Да, сегодня надела. Любимый цвет моего мужа. Мужа! А не того, кто пытается возбудить меня силой!
— Яр, не надо…
Не слышит. Руки его, оставив трусики, коварно ползут под блузу, рывком распахивают ее, заставляя пуговички жалко стучать по полу. Или то мои слезы?
— Пожалуйста, Яр…
— Я хочу, чтобы ты кончила, — пальцы его сжимают мои соски, вопреки ожиданиям, нежно. Так нежно, что невольно мелькает мысль попросить большего. — Хочу услышать, как ты кончаешь. Со мной. Мы ведь оба знаем теперь, что ты можешь.
Смешок, и мне слышится горечь в нем, но плевать, потому что мне горче. Я пытаюсь остановить вторую руку, что уверенно заползает мне в трусики. Тоже нежно, чудовищно нежно. Был бы он грубым, у меня были бы силы сражаться, а так…
Тихий стон для него подсказка, и он слушает мое тело, но не слова, что срываются с губ. Я прошу, выгибаясь в его руках. Прошу прекратить, насаживаясь на длинные пальцы. Я тону в удовольствии, вопреки логике, вопреки тому, что чувствую: со мной не Яр сейчас — незнакомец. А он рад. Он доволен. Он ждет, и я почти оправдываю его ожидания, но когда до вспышки остаются микросекунды, яростно отпихиваю его и омерзительный ноутбук в сторону.
— Прекрати!
— Ты не кончила.
— Прекрати!
Надвигается грозовой тучей, загоняет меня в угол, между плитой и столом, между острыми шкафчиками. Усмехнувшись хитро, ловким движением поднимает и усаживает на деревянный стол для разделки. Его губы так близко, глаза горят обещанием, но я не хочу, а обещаниям больше не верю.
— Почему нет? — облокачивается по обе стороны, и дышать практически невозможно.
А меня терзают другие вопросы. Почему он безумно красив даже в эту минуту? Почему мое сердце все еще бьется?
Ладонь самовольно ложится на его скулу, поднимается к волосам пшеничного цвета, но безвольно падает вниз. Не могу… не надо… Я так люблю его волосы, что если дотронусь, позволю все. Прячу разочарованный выдох, и говорю как есть:
— Потому что ты меня предал.
Он с минуту смотрит на меня так, будто я говорю на китайском, а он пробирается через незнакомые буквы. А потом заходится резким смехом, а я в каком-то упоении рассматриваю ворот его красной рубахи, поднимаюсь взглядом от горла к подбородку, впалым щекам и глазам цвета ночи, опускаюсь к загоревшим запястьям. Ему идет красный цвет: они с властью неразделимы.
Замечает мой взгляд, но понимает по-своему, в привычной для этого дня извращенной форме.
— Предал?! Я?! Тебя?! Ну конечно! Я — лев, а ты — бедная овечка!
Хватает меня за горло, но не душит, осторожно поглаживает кожу. Смотрит в глаза с упреком и какой-то детской обидой и спрашивает нежно:
— Зачем?
Начинаю оправдываться — он не слышит, повторяет как заведенный:
— Зачем… снова?
И отходит к бутылке. А я перевожу дух, одергиваю и без того слишком короткую юбку, дав себе зарок, что с этого дня только брюки и джинсы, они не задираются так предательски быстро. Края блузы придерживаю руками, пуговицы искать бесполезно. Слабость не позволяет резво соскочить со столика, голова кружится, и тошнота… Кажется, маленький сопротивляется вместе со мной такому обращению папы…
Нет, не думать о нем… Папы нет… Он сам от нас отказался…
Тошнота усиливается, но все-таки мне удается достать пятками пол, не вырвав при этом. А Яр не выпускает бутылку. Глоток — взгляд на экран и в мою сторону. Никогда не видела его пьяным. Впрочем, так странно… язык у него не заплетается, то есть, он больше под эффектом наркотиков, чем алкоголя. Но зачем? Никогда не думала, что он может…
Взгляд мой упирается в монитор, где по новой идет прежний ролик.
Впрочем, я многого не предполагала. Например, что когда-нибудь смогу вытерпеть прикосновения другого мужчины… А я вона как — громко… даже во сне. Мне становится так смешно, что от непролитых слез режет глаза. Неужели не видит? Неужели не понимает, что там все не настоящее? Тело мое, но звуки, стоны — подделка. А Макар… Макар, увы, настоящий. Тот, который так волновался сегодня, что между нами с Яром случилось. Тот, который приносил мне отвары, от которых хотелось спать. Тот, который потрахивал меня, пока не было мужа.
— Засмотрелась? Хочешь — сделаю громче?
Не могу узнать в том, кто ко мне приближается, своего мужа. Хищник. Голодный, злой, сильно обиженный: зрачки как две черные дыры буравят меня, обдавая липким страхом и холодом. Мне нужно было уйти раньше. Нужно было уйти, а не затевать голливудских разборок. Кому я пыталась все объяснить? Яру? Но его сейчас нет. Со мной его оболочка, а в ней странные наркотики с алкоголем. Разве после дозы человек не хохочет? Разве не весел?
А что принял он?
Или…
И вдруг я отчетливо понимаю, что его, как и меня, подставили. Я не знаю откуда — я просто знаю и все!
— Яр! — вскрикиваю, когда хватает меня за плечо, а второй рукой вдавливает в свое тело. Возбужден, но я не чувствую ответного возбуждения. Меня лихорадит от неизбежности, а за спиной отчетливо слышу, как хихикает смерть. Что, изменим пословице? Не надышимся перед смертью, так натрах…
Форточка хлопает с предостерегающим грохотом. Разве не были закрыты форточки, когда я вошла? Противно капает с кранов вода, действуя на нервы, хотя никто их вроде бы не открывал. А занавеска вдруг надувается парусом, состроив страшную рожицу из красных маков и веточек. Но как… если захлопнулась форточка?
Смерть хихикает громче.
Пячусь назад, но как назло упираюсь спиной в стену. Рукой пытаюсь нащупать дверь — ее нет. А тот, кто сейчас в оболочке моего мужа, идет ко мне. Медленно. Очень медленно. Зная, что мне некуда деться.
Останавливается, когда между нами только дыхание. Мое — загнанного зверька, частое. Его — победителя, размеренное. Смотрит глаза в глаза, но в зрачках отражаюсь не я, не мой страх, а доза. А хихиканье мне мерещится уже за стеной. Подглядывает?