Тайный рыцарь, стр. 13

Она не ответила. Демонстративно улеглась на тесные полати, зарылась в шкуры, повернулась к стене. Не желаешь ничего обсуждать, милая? Что ж, он не возражает. Он готов и подождать. Пускай девчонка успокоится, выспится, поостынет малость. А утро — оно вечера мудренее…

На следующий день разговор состоялся. Серьезный разговор.

И начала его сама княжна.

Он проснулся от немилосердной тряски. Лицо Аделаиды, склонившееся над ним, горело.

— Увези меня отсюда, Вацлав! Слышишь, немедленно увези!

— В чем дело? — Рука метнулась к мечу. — Что случилось?

— Какой-то прусский гаденыш приходил. Мальчишка лет десяти — то ли отрок, то ли слуга чей-то. Разносил по домам кобылье молоко — ну, кислятину, что пьют татары и пруссы. И нам тоже миску притащил. А в миске вместе с молоком кровь плескалась. Я сразу смекнула: это ж то самое пойло, над которым колдовали ночью идолопоклонники на своих бесовских молениях!

— Ну и что за беда? Поблагодарила бы да слила где-нибудь тайком, коли брезгуешь.

— Благодарить?! За сатанинское подношение?! Да в своем ли ты уме, Вацлав?!

— Послушай, Аделаида…

Слушать его она, однако, не хотела.

— А вдруг и на пиру у Глянды нас пытались опоить таким же колдовским зельем?

Бурцев пожал плечами. Могли вообще-то. Только вряд ли со злым умыслом. Исключительно из уважения к дорогим гостям. Но вообще-то, насколько он помнил, крови в пиршественном кумысе не было.

— Тебя вон, я смотрю, точно опоили, — неистовствовала княжна. — Иначе с чего ты так ласков к прусским язычникам?!

— Ласков? Отнюдь. Просто корректен и толерантен.

— Что?! Вацлав, да ты уже заговариваться начал!

— Ладно, не бери в голову. Расскажи лучше, что ты сделала с тем злополучным кровяным кумысом?

— Да выплеснула эту гадость в рожу прусскому выродку и вышвырнула дьяволенка за дверь. А что, по-твоему, я должна была делать? Пить языческое пойло?!

Бурцев тяжело вздохнул:

— Ох, напрасно ты так… Разве княжон не учат соблюдать хотя бы элементарные нормы приличия? Особенно в гостях? Давно нам пора поговорить с тобой на эту тему.

Вот тут княжна взбеленилась по-настоящему:

— Ты, Вацлав, меня не покупал, как эти язычники пруссы покупают себе жен. Поэтому не смей меня поучать! Слава богу, до сих пор мне своего ума хватало!

— Милая, я только рад за тебя, если это так, хотя, сдается мне… А впрочем, забыли. Я ведь тебя люблю и лишь поэтому…

— Зато я тебя не люблю, Вацлав!

Сказала, как отрезала. Как кувалдой по башке… Бурцев опешил: раньше у них до такого не доходило.

— Что?

— Да-да-да! Если хочешь знать, давно уже ты мне не люб! Ты противен мне, Вацлав! Про-ти-вен! Пан Освальд — и тот гораздо милее моему сердцу. Он хотя бы настоящий рыцарь при каком-никаком замке, у него нашлось золото для моей подвески, и он знает, как следует вести себя со знатными дамами. Да что там Освальд! Я уж начинаю жалеть, что не стала женой Казимира.

Врала, конечно, по глазам видно, что врала…

— Когда я была пленницей куявского князя, он держал себя со мной более почтительно и достойно, чем ты сейчас!

Да, она врала, но накручивала себя своим враньем. И его, между прочим, тоже накручивала. А ведь есть предел, в конце концов, любому терпению.

— У Казимира целое княжество было. И замки были, и имения. И с дьяволопоклонниками, пьющими кровь черных козлов, Казимир Куявский не путался.

— Хочешь сказать…

— Я, Вацлав, хочу сказать, что лучше мне быть куявско-тевтонской шлюшкой, чем твоей женой…

Врала… Ведь врала же и даже в запале не верила собственным речам. И все же его рука поднялась для удара. Сама поднялась.

До сих пор Бурцев не бил любимую супругу. Нет, не ударил и теперь. Но сам по себе этот жест — угрожающий, обидный, оскорбительный, оказался хуже и жгучей пощечины, и тяжелого нокаутирующего удара.

Княжна побледнела. Княжна пошла пятнами. Губы дрогнули от едва сдерживаемого гнева.

— Бить? Меня? — Она уже не говорила, она шипела змеей. — Ты смеешь поднимать руку на дочь Лешко Белого, вонючий выскочка, мужлан, нацепивший рыцарские шпоры, но не обретший рыцарской чести?

Все было как раньше, как в день их первого знакомства в глуши силезского леса. Только злее теперь от ненависти, горящей в очах полячки, казалось, вот-вот расплавятся кольчужные звенья на его груди.

— Чего ты хочешь, Аделаида?

Она фыркнула:

— Или мы уезжаем отсюда, или…

Какова была альтернатива, Бурцев так и не услышал. Хлопнула дверь. На пороге стоял дядька Адам. Хмурый и нелюдимый, как обычно. Ну, какая нелегкая его принесла?! И до чего же, блин, не вовремя! И почему пруссы не приучены стучать, прежде чем войти?

— Послушай, — начал Бурцев. — С пацаненком вашим недоразумение вышло. Мы извиняемся, но давай об этом чуть позже, ладно?

Дядька Адам махнул рукой:

— Пустое. Это наша вина. Надо было толково объяснить парню, кому здесь освященное молоко предлагать, а кому — не стоит. Я к тебе по другому делу, Вацлав. По делу срочному и неотложному. Дозоры, наблюдающие за Наревским замком, заприметили шевеление у тевтонов. Немцы снимают со стен знамена и, похоже, готовятся к походу. Не желаешь сам поговорить с дозорными?

Немцы готовятся к походу? Это серьезно. Это значит, что скоро замок опустеет и некому будет преградить путь в Литву, а оттуда и на Русь. Было бы неплохо, совсем неплохо. И в первую очередь для Аделаиды, которой никак не терпится сменить обстановку.

— Сейчас, дядька Адам, иду…

Он шагнул к двери.

— Идешь? — взвилась полячка. — Вот как?! Сначала распускаешь руки, а потом бросаешь жену и бежишь к своим разлюбезным пруссам?! Что, так не терпится гореть с ними в геенне огненной? А не боишься, что я тоже вот так же убегу?

— Замолчи! — рявкнул он, не сдержавшись. — Я скоро вернусь.

Она не ответила. Лишь разъяренной волчицей прорычала что-то нечленораздельное. И хлопнула об пол очередную миску.

Глава 14

Дядька Адам деликатно притворил за собой дверь. Бурцев сплюнул, вышел вслед за пруссом. Шибанул в сердцах дверью так, что вздрогнули стены. Фу-у-ух, — утер пот со лба. Ну, и стервоза же эта княжна, если рассудить. И угораздило же его влюбиться в такую по уши!

Прусский лучник глядел сочувственно и понимающе. Бурцев вздохнул:

— Пусть Аделаиду пока не подпускают к лошадям, а то мало ли… И знаешь что, дядька Адам, сходи, попроси кого-нибудь присмотреть за ней. Пока меня нет, лучше бы ей не отлучаться из дома.

Он и не подозревал, что притихшая полячка уже прильнула всем телом к двери. Аделаида прекрасно расслышала слова, не предназначенные для ее ушей. Домашнего ареста дожидаться она не стала. И к лошадям не пошла.

Слезы так и брызгали из глаз княжны. Слезы ярости, обиды и злости. В таком состоянии оскорбленной Агделайде Краковской, дочери Лешко Белого, лошади ни к чему. В таком состоянии ей страх — не страх и любые сугробы — по колено. Дрожащими руками полячка нацепила на шею подвеску, которую Бурцев терпеть не мог, — «шмайсеровскую» гильзу в золотой оправе, подарок пана Освальда. Специально нацепила, сознательно. Сейчас это был ее флаг, ее вызов и объявление войны.

Она уходила пешком. Выскочила из дома, прошествовала — стремительная, гордая, раскрасневшаяся — мимо неказистых прусских лачуг и грязных землянок, вышла за частокол, ускорила шаг, обходя походные шатры кочевников и русичей. Кто-то, кажется, Збыслав, окликнул девушку. Аделаида даже не повернула головы — много чести! Литвин пожал плечами, посоветовал далеко в лес не уходить. Затем, поразмыслив, отправился искать пана Вацлава. Но было уже поздно: Аделаида вошла в подлесок, побежала. Далеко, быстро, выбирая самый неторный путь, по которому проще пройти пешему, нежели конному… Никакая погоня не должна была ее настичь.

Аделаида бежала, не видя перед собой дороги. Бежала ради того лишь, чтоб бежать. Проваливалась в снег, падала, поднималась и бежала снова. Обида, жуткая обида поглотила ее целиком, а обильные слезы смыли без остатка и страх, и осторожность. Чужой незнакомый лес? Подумаешь! Непролазные топи вокруг? Ерунда! Тевтонские отряды? Как же! Они ни в жизнь не полезут в этакую-то дыру! Нет, прочь, прочь от ненавистного прусского селения. Прочь от нищеты и убожества. Прочь от угрюмых язычников и их бесовских игрищ. Прочь от укоризненного взгляда Вацлава.