Африканскими дорогами, стр. 18

Подобные явления прослеживались не только в Гвинее. В сущности, повсюду в Тропической Африке распространялся этот дух индивидуализма.

Но был ли этот процесс только отрицательным? Думается, что, разрушая архаичные общественные порядки, он создавал предпосылки для дальнейшего освобождения и человека и его сознания. Не он ли привел в конечном счете к возникновению мощных антиколониалистских движений? Не его ли воздействие подталкивало вперед развитие африканского общества и в эпоху независимости?

Вероятно, ломка старых порядков шла бы еще энергичнее, еще быстрее, если бы не несколько факторов, притуплявших остроту внутренних противоречий в крестьянстве. Так, прочность общинных принципов землепользования, не допуская перераспределения земли, препятствовала как полному разорению самых бедных, так и обогащению самых богатых. Уход из деревень наиболее энергичных, наиболее недовольных существующими отношениями юношей и девушек парализовал борьбу против древних, закреплявших господство стариков и племенной знати структур. Свое притупляющее влияние оказывало и воздействие на общественную борьбу архаичного мировоззрения, которое далеко не утратило давней силы.

Среди красных холмов Мадагаскара

Дорога от Таматаве, этого важнейшего порта Малагасийской Республики, к курортному местечку Фульпуэнт шла вдоль берега Индийского океана. Справа тянулась узкая полоса песчаных дюн и ряды невысоких, наклонившихся в сторону океана кокосовых пальм, а слева волнами бежали холмы, на крутых склонах которых были разбросаны «деревья путешественника», увенчанные пучками широких и длинных, образующих гигантский веер листьев. В их пазухах всегда есть вода, которой может утолить жажду измученный дорогой путник.

Деревни были редки и ничем не напоминали селений Центрального Мадагаскара. Вместо высоких, часто в два этажа, глинобитных либо кирпичных домов, под острыми черепичными крышами, которые встречались в окрестностях столицы Малагасийской Республики — Антананариву, местный крестьянин строил из пальмового листа и длинных, тонких жердей хижины-шалаши. Они словно висели над самой землей, поддерживаемые десятками вбитых в песок столбиков. Видно, многовековое соседство с океаном научило крестьянина и тому, как защищаться от влаги, которая в прочном глинобитном здании все разъела бы гнилью, и тому, как спасти свой скарб от волн, которые в сильный ветер перехлестывают через дюны.

На юге Ганы, в дельте реки Вольты я видел похожие деревни. Они также прятались в пальмовых рощах среди песчаных дюн. Помню, и тогда меня восхитило умение крестьянина-африканца приспособить свой быт к труднейшим условиям жизни. Но одновременно я был удивлен глубокой архаичностью этих приморских деревушек. Время словно прошло мимо сплетенных из пальмовых листьев, вросших в песок жилищ.

В поездке из Таматаве в Фульпуэнт меня сопровождал чиновник из министерства иностранных дел — молодой экономист с европейским образованием. Я спросил его, как он объясняет, почему рядом с большим морским портом, где ключом бьет жизнь, сохраняются деревни, быт которых неподвижен и застоен.

Мой спутник словно ждал такого вопроса.

— Малагасийский крестьянин глубоко консервативен, — заговорил он. — Он упорно держится за верования, которые века назад принес с собой на Мадагаскар после долгих странствий через Индийский океан с островов современной Индонезии. А религия предков учит, что подлинная жизнь начинается лишь после смерти. И вот малагасиец больше денег тратит на сооружение богатых склепов для покойников, чем на улучшение собственного жилища. Он равнодушен к тому, что мы называем прогрессом.

Я не стал спорить с мнением моего спутника, которое он высказал как дипломат, а не как экономист. Было слишком очевидно, что ему трудно касаться подлинных причин застойности местной деревни. Эти причины имели политический характер, вокруг них велись жгучие споры, причем часто под вопрос ставилось само отношение тогдашнего правительства республики к крестьянству. Никто из участников полемики не сбрасывал со счетов влияния, действительно серьезного, традиционных верований на быт деревни, но были крайне редки и утверждения вроде тех, что я услышал от сопровождавшего меня дипломата-экономиста. Нет, малагасийский крестьянин отнюдь не равнодушен к прогрессу.

От Анцирабе, тихого провинциального городка, славящегося своими минеральными источниками, к деревне Сахациху вела пыльная проселочная дорога, становящаяся непроезжей после первого же дождя. Она извивалась по склонам уходящих за горизонт холмов. Невысокие деревья были видны только у далеко разбросанных по степи крестьянских домов под крутыми черепичными крышами. Там, где дождевые потоки смыли травяной покров, проступала багровая, словно запекшаяся кровь, земля. Холмы казались израненными, да они и были изранены эрозией — непрекращающимся натиском дождей и ветра.

Кое-где у дороги встречались небольшие стада коров — мелких, худых, с неожиданно массивными, широко раскинутыми рогами. Один из пастухов жестом руки остановил пас и, подойдя к машине, попросил у шофера воды. Его черное от загара, все в глубоких морщинах лицо было полузакрыто полями соломенной шляпы.

— Чье стадо он пасет? — спросил я через шофера.

— Свое, — не без гордости ответил пастух.

— Сколько же голов в его стаде?

— Шесть быков и тринадцать коров.

Мне вспомнилось, что говорил мне в Антананариву знакомый агроном. Он жаловался, что крестьянский скот малопродуктивен:

— Его содержат не потому, что молоко коров будет продано, а на быках можно пахать и боронить. И молока крестьянин не продает, и плуга с бороной не знает. Скот в его глазах ценен сам по себе, как символ зажиточности, богатства.

Со сходной картиной мне довелось несколькими годами раньше столкнуться в Гвинее среди скотоводов фульбе плато Фута-Джаллона. Но там положение резко изменилось, как только крестьянин получил возможность с выгодой продавать своих быков. Еще в колониальные годы местные мясо и молоко появились на городских рынках, а когда цена была невыгодна, стада контрабандой перегонялись в соседнее Сьерра-Леоне.

Я попросил шофера узнать у пастуха, куда он гонит стадо. Водитель перевел, что крестьянин надеется продать двух коров на мясо в Анцирабе. Видимо, мой антананаривский собеседник не был полностью прав. А вскоре я получил и еще одно подтверждение того, что его взгляды устаревают. В деревушке Сахациху я увидел крестьян, пашущих на быках.

Сахациху трудно назвать деревней. Скорее это место, где сходятся тропинки, бегущие от одной крестьянской усадьбы к другой. Дома широко разбросаны по округе. На небольших полях выращиваются рис, арахис. К каждому дому жмутся фруктовые деревья.

Таких деревушек сотни на горном плато Центрального Мадагаскара. Одни из них беднее, другие богаче, но в общем они словно повторяют друг друга, будучи застроены одинаковыми, сходными до мелких деталей домами и окружены тем же самым холмистым пейзажем в пестрых пятнах крохотных рисовых полей. Леса здесь давно сведены, чтобы освободить землю под пастбища скоту, и выжженная солнцем голая степь зеленеет лишь в глубине долин, где десятки запруд задерживают идущую на орошение воду ручьев и речушек.

Многие на Мадагаскаре задумываются над тем, как улучшить жизнь населения таких деревень. В Сахациху крестьяне сами нашли выход из порочного круга нужды и технической отсталости. Около 30 семей деревни образовали кооператив.

Мне довелось встретиться с председателем этого кооператива Жозефом Расулуфувелу. Невысокого роста, загорелый до угольной черноты, с крепкими, мозолистыми руками, он только европейским костюмом отличался от окружавших его крестьян. Он рассказал, что кооператив пока что остается сбытовым — крестьяне сдают урожай риса, а кооператив организует его вывоз и продажу скупщикам. Кроме того, создано коллективное поле, урожай с которого идет как на оплату различных административных расходов кооператива, так и на покрытие налогов.