Черные флаги, стр. 8
“ — Будь здесь дон Эмилио… — подумала она о муже и прикусила губу. — Дон Эмилио и этот корсар?.. Нет!”
Это к лучшему, что она не увидела их вместе. Дон Эмилио не сумел бы одолеть такого человека, не имея за спиной той власти и силы, что имел в обычных обстоятельствах.
Нет, его фигура не была импозантной, если бы не окружала её толпа высших чиновников, офицеров и адьютантов. Дон Эмилио был человеком довольно толстым, небольшого роста, а его возвышенность и благородство бросались в глаза только когда он восседал в резном кресле за столом Королевского Совета, или когда ехал в открытой карете, небрежно поглядыая сверху на толпу. Без величия своего положения, нос к носу с молодым и лихим капитаном “Зефира”, он мог бы оказаться столь же беспомощным, как и кабальеро да Ланча или дон Диего де Ибарра. Возможно, не сумел бы даже так сохранить достоинство, как сумел её отец…
“ — И лучше, что я одна, — думала Франческа. — Пресвятая Дева мне поможет, сотворит чудо; не допустит, чтобы мне пришлось посягать на собственную жизнь, спасая свою честь; вырвет меня из рук этого бандита. А я её отблагодарю: у не будет собственный собор, не только алтарь у Святого Креста в Альтер до Чао.”
В ней росло воодушевление. Разве не по воле Провидения этот корсар до сих пор не посмел её тронуть? Что его удержало? Ее состояние, близость материнства? Для таких, как он, это наверняка не имело никакого значения! А ведь он на свой плебейский манер даже выказывал ей некоторое уважение.
Что он собирался делать? Или его соблазнила перспектива высокого выкупа? На миг она задумалась над этим вопросом. Не хотела признаться себе, что предпочла бы открыть иную причину его сдержанности. Забрал её сюда, на свой корабль, чтобы легче совершить насилие, или чтоб её от насилия спасти?
В первый раз такая мысль пришла ей в голову, и в воображении всплыли стаи пьяных пиратов, выламывающих двери и кидающихся на нее. Содрогнулась от ужаса и омерзения. Так могло случиться; это могло её ожидать.
— Но теперь уже не случиться, — прошептала она с облегчением.
Почувствовала что-то вроде благодарности к Мартену и тут же устыдилась этого. Вся её благодарность принадлежала Пресвятой Мадонне, Мадонне из Альтер до Чао-покровительнице семейства Толосса, разумеется лишь её она имела ввиду. Но все же Мартен…
Снова она думает о нем! Ее злило, что он непрестанно проникает в её мысли. Ведь она его ненавидела, презирала, но одновременно не могла устоять перед чем-то…чем-то граничившим с восхищением.
“ — Будь он дворянином, — думала она, — и будь я не в положении, и встреть я его год назад…Quien sabe?”
И поразилась: о чем я думаю? Торопливо перекрестившись, стала бить себя в грудь: изыди, сатана!
Глава IV
Генрих Шульц лежал навзничь, уставившись в низкий потолок капитанской каюты. Еще до ужина он на “Зефире” успел подробно ознакомиться с накладными, счетами и фрахтами “Кастро верде”; рассчитал не только свою долю добычи, но и примерную сумму побочных доходов и процентов от продажи груза и самого трофея.
“ — Будь у меня вдвое больше, чем сейчас, — думал он, — бросил бы плавать. Вернулся бы в Гданьск, вошел в компанию с дядюшкой Готлибом. Купил бы дом. Или может открыл бы меняльную контору. Или основал судоходную компанию. Открыл бы филиалы в Антверпене и Лондоне, завел агентов во всех крупных портах. Да, будь у меня вдвое больше, точно перестал бы плавать.”
Генрих Шульц был натурой мечтательной, но в то же время человеком практичным: свои мечты он воплощал в жизнь, причем с самых юных лет, с самого детства.
В одиннадцать остался сиротой. Опекал его дядя, Готлиб Шульц, богатый гданьский купец, совладелец нескольких торговых судов и каперских кораблей. Но у дяди Готлиба было двое сыновей и только они могли стать наследниками огромного состояния. Только они носили роскошные дорогие одежды, учились в гимназии, брали уроки иностранных языков, ездили на мессы в костеле в карете. Генрих и мечтать не мог ни о чем подобном.
Ел и спал он с прислугой, чистил обувь своим двоюродным братьям, бегал на посылках. Сам научился читать, писать и считать. Познания свои добывал обрывками из подслушанных разговоров, украдкой перелистанных тетрадей и книг, от своих счастливых ровесников, посещавших монастырские школы, с которыми поддерживал деловые отношения, поставляя им сласти и лакомства, купленные на Длинном Рынке, и наконец в порту, где с весны до поздней осени кипела жизнь.
Там он себя чувствовал лучше всего. Мог бы с завязанными глазами найти любой склад пшеницы и ржи, показать чужеземцу, где он может продать ячмень, овес и просо, где хранятся огромные штабели древесины-балок, досок, брусьев, бревен березовых, сосновых и еловых, груды обручей и дубовых клепок; где длинными стройными рядами стоят бочки со смолой и дегтем.
Знал по имени всех знатнейших купцов гданьских и знал, куда направляются их тяжелые повозки, груженые английским и голландским сукном, итальянскими шелками и бархатом, бочонками французских и португальских вин, ящиками нидерландского фарфора, коробками и плетеными корзинками с фигами, лимонами, апельсинами и пряностями.
Шатался по пристаням, где выгружали сельдь из Норвегии, железо из Швеции, соль из Франции; крутился по мостам и рынкам, встревал в разговоры с моряками из Мекленбурга, Эльзаса, Фризии, Шотландии и Англии, показывал им кабаки, завязывал контакты с маклерами и переводчиками, предлагал свое посредничество чужеземным купцам и польским шляхтичам, приглядывался и прислушивался к заключаемым сделкам, знакомился с пробами товаров, с их ценами, с накладными, векселями и договорами.
Порой получал какие-то гроши или кружку пива за свои услуги, только чаще при упоминании о плате награждали его пинками и руганью. Но он не отчаивался.
В августе, от святого Доминика до святой Елены, а часто и дольше-до святого Георгия-недели две-три бывала в Гданьске большая ежегодная ярмарка. В порту собиралось свыше четырехсот чужеземных судов и неисчислимое множество барок, шкутеров, когг, плотов, сплавляемых Вислой, в город сотнями и тысячами съезжалась шляхта, а за их каретами тянулись целые обозы подвод и возов.
В устьи Мотлавы от рассвета до захода солнца бдили стражники Зигфрида Ведеке, члена сената и распорядителя делами в порту. Длинный деревянный барьер, замыкавший вход, раз за разом поднимался, чтобы пропустить судно, шкипер, внесший сбор, возвращался из Таможенной палаты на его борт, принимал лоцмана и судно медленно двигалось по фарватеру, чтобы отшвартоваться у пристани, на месте разгрузки.
Ладьи и ложки, плоскодонки и пузатые комеги подходили к парсам, грузчики сгибались под тяжестью товаров, вкатывали с берега по трапам и помостам бочки с провиантом для команды, опускали на канатах и блоках ящики, мешки, тюки, складывая их на телеги, метались туда и обратно, с берега на палубу и с палубы на берег, копошились как муравьи, обливаясь потом, в грязи и пыли. А поблизости, на мостах, у проемов улиц, сбегавших к реке, и на площадях поджидали бочары и столяры, не имевшие своих мастерских и кормившиеся случайными заработками. Латали ящики, набивали обручи на разбитые бочки, зашивали рваные тюки. В толпе крутились маклеры, посредники, оценщики, толмачи, ростовщики и менялы, спекулянты, жулики, воры и скупщики краденого. Разноязыкий говор, крик, скрип талей, скрежет блоков, грохот телег, стук ремесленников смешивались с стуком топоров и звоном пил, доносившимся с Ластадии, где строились новые суда, и с Брабанции, где занимались их ремонтом.
Обороты торговли зерном, древесиной, смолой, дегтем, льном, воском, медом и соленым мясом-с одной стороны, и вином, шелками, коврами, сукном, оливковым маслом и фруктами с другой-достигали головокружительных сумм. Потом суда, груженые плодами земли польской выходили в Балтику и плыли к своим родным портам, а шляхта шумно и гордо разъезжалась по усадьбам, увозя с собой заморские деликатесы, гданьскую мебель и дорогие ткани.