Енот, нутрията и другие зверята, стр. 5

Я посоветовал сыну отнести его в лес и отпустить. Жаль было Косте расставаться со своим любимцем, но он правильно рассудил, что в клетке хорёк не выживет, а держать на свободе уже невозможно, и скрепя сердце отнёс его километров за пять в степь, в дубовый лесок на Широкой балке.

Недели через две возвращались мы с сыном из колхозной бригады полем. Дорога шла мимо того лесочка, где Костя оставил хорька.

— Папа, зайдём в лес, я покличу, — стал просить Костя, — может, Чеп прибежит.

Я согласился.

— Чеп!.. Чепка! — несколько раз принимался кричать Костя.

— Как же, ищи ветра в поле! — посмеялся я.

Мы присели у дерева отдохнуть. Вдруг Костя тихонько толкнул меня локтем. Я взглянул и замер. Под кустом шиповника из бурьяна высунулась мордочка хорька с чёрным носиком и раздвоенным ухом. Конечно же, это наш Чеп! Он пристально смотрел на нас. Взгляд его и вся поза выражали готовность скрыться, убежать.

— Чеп, ко мне! — крикнул Костя, и в ту же секунду хорёк оказался у него на коленях. — Чеп, Чепка ты мой, узнал… — радостно приговаривал Костя, поглаживая зверька.

Я был изумлён и, что скрывать правду, тоже взволнован трогательной привязанностью зверька к человеку, его воспитавшему.

Пока мы сидели, Чеп от нас не отходил, ласкаясь то к сыну, то ко мне. Когда пошли, он побежал за нами, но на опушке леса остановился и дальше идти не захотел.

Мы несколько раз оглядывались. Чеп стоял на бугорочке, подняв голову, и смотрел на нас. Костя на прощание помахал ему рукою.

Барсучонок Савка

Однажды весной к нам пришел старый пастух Семёныч. В мешке за плечом у него что-то подозрительно шевелилось и повизгивало. Костя навострил уши.

— Подарочек принёс, — подмигнул ему Семёныч, снимая и развязывая мешок, и вытряхнул на пол фыркающего и похрюкивающего зверька величиной с кошку, только толстенького.

— Кто это? — спросил Костя с загоревшимся взглядом.

— Барсучий детёныш, сынок, барсучок, — сказал Семёныч, наклонился и стал гладить его. — Савка, Савушка!

«Ху-гу… Ху-гу-гу-гу…» — довольно заурчал зверёныш.

Костя присел на корточки, с огромным интересом рассматривая странного зверька с пятачком на длинной мордочке, очень похожего на поросёнка.

— Где вы, дедушка, взяли его? — весь горя любопытством, спросил он.

— Тут недалече, сынок, в займище выкопал, да уж и давненько.

Костя протянул руку, чтобы погладить зверька, но сейчас же и отдёрнул… Из прокушенного пальца сочилась кровь. Сын растерянно смотрел то на барсучонка, то на окровавленный палец.

— Ай-ай, сынок, — покачал головой Семёныч, — как же это ты так неосторожно… Ну ничего, будешь кормить — он привыкнет. Дух от тебя, вишь ты, ему незнакомый, вот и цапнул, а так он смирный…

Действительно, барсучонок скоро привык к сыну, бегал за ним, отзывался на кличку. Костя кормил его молоком, червями, разными кореньями, давал мясо, рыбу. Жил Савка в чуланчике, впускали его и в комнаты. Не было случая, чтобы Савка нагадил на пол: он знал для этого место в углу чулана, где стоял плоский ящик с песком.

К осени зверёныш подрос, растолстел и ещё больше стал похож на поросёнка. Бока и спинка покрылись тёмно-серыми длинными и жёсткими, как щетина, волосами.

Забавный был зверёныш. Он быстро подружился с дворовой собакой Румом. Во дворе они часто поднимали такую возню, что смотреть на них без смеха было невозможно.

Иногда на даровой цирк собирались соседские ребятишки. Публика рассаживалась во дворе. Костя сводил вместе Рума и Савку, дразнил их, чтобы распалить, — и начиналась потеха!

Тряхнув несколько раз головою как кабан, Савка со всех ног по прямой бросался на Рума. Пробегая мимо, ударял головой собаку. Та ловко перепрыгивала через барсучонка, а он, пробежав ещё некоторое расстояние, неуклюже поворачивался и снова бросался на противника. Так повторялось несколько раз. Наконец Рум пускался от зверёныша наутёк. Если Савке удавалось схватить Рума за задние ноги, начиналась такая возня, что пыль поднималась столбом. Босоногая публика покатывалась со смеху. Но иногда Савке доставалось плохо: собака хватала его то за ноги, то за загривок, то за ухо и, оттрепав как следует, быстро отскакивала в сторону. Барсучонок бестолково топтался на месте, потом без оглядки отбегал на несколько шагов, высоко поднимался на лапы, горбил спину. Фыркая и дрожа от злости, ерошил волосы и, точно надувшийся индюк, наступал на Рума то с одной, то с другой стороны. Тут уж зрители падали от хохота на землю…

В хорошую погоду мы завтракали и обедали во дворе под навесом. К столу непременно являлись Рум и Савка. Барсук туловищем оттеснял собаку в сторону, поднимался на задние лапы, передние и полосатую голову клал на колени Косте и принимался выпрашивать: «Ху-гу-гу-гу…»

Костя подносил ему на вилке мяса или кусочек рыбы. Ловко и деликатно Савка снимал с вилки подачку и закусывал тут же, у стола.

Часто Савка сопровождал Костю в лесок у Дона. Барсучонок чувствовал себя там как дома. То подбирал осыпавшиеся ягоды, то вытаскивал из земли дождевого червяка, то гонялся за шмелем или осой. Возвращался домой с таких прогулок Савка всегда неохотно.

Всё было бы хорошо, но, подросши, Савка стал кусаться. Нас он, правда, не трогал. Косте даже позволял брать себя на руки. Но кто бы посторонний ни появился в доме или во дворе, будь то взрослый или ребёнок, Савка подходил и молча кусал за ногу. А зубы у него были острые. Посадили на цепь — ещё хуже: он стал угрюмым, ворчливым. Покусывал уже не только меня и бабушку, если мы неосторожно подходили близко, но даже и Костю.

Жаль было сыну расставаться с Савкой, но делать нечего. Пришлось следующей весной отвести его в займище и там оставить.

«Касатушки»

— Неблагополучно у меня, — пожаловался однажды сыну его приятель старик Прохор, колхозный конюх.

— А что такое? — обеспокоенно спросил Костя.

— Третий день кто-то беспокоит лошадей. Приду утром, а они в мыле, будто кто скакал на них. Храпят, не подпускают… Пойдём посмотрим.

В конюшне у яслей, полных пахучего зелёного сена, на привязи стояли две лошади золотистой масти: кобыла и мерин. Сытые кони беспокойно перебирали ногами, поблёскивая лоснящейся шерстью и косясь на вошедших карими с синевой глазами.

— Не едят, — кивнул Прохор на ясли. — Поди-ка сюда.

Костя направился было к мерину, но конь поджал хвост и поднял заднюю ногу, намереваясь лягнуть.

— Что это с ним? — удивился Костя. — Такой был смирный…

— То-то, смирный… Говорю, дело неладно.

Старик и мальчик осторожно подошли к мерину сбоку. Пах у него был потный. По краям тёмного мокрого пятна — засохшая пена. Прохор положил руку на хребтину коня и провёл от загривка до хвоста. Мерин протяжно всхрапнул.

— Ну-ну, дурачок, не бойся, — приговаривал дед, поглаживая коня по спине.

Под ласковое ворчание знакомого голоса мерин наконец успокоился.

— Может, кто ездил на них ночью? — высказал предположение Костя.

Прохор иронически посмотрел на него.

— Разве кто в эту дыру влез и коней через неё вывел? — Он указал на щель шириною в несколько сантиметров над окном, на карнизе которого сидела пара ласточек. — Конюшня-то замыкается!

Костя окинул взглядом саманные стены, окна, крышу, подошёл к тяжёлым, из толстых пластин дверям, остановился у коней, устало понуривших головы. Старик молча смотрел на лошадей, сложив на груди руки.

— Может, заболели… — неуверенно сказал Костя.

— Сбегай-ка к ветеринару, — помолчав, попросил Прохор.

Через несколько минут Костя явился в сопровождении ветеринарного фельдшера. Фельдшер надел халат, подошёл к лошадям. Долго их выстукивал, выслушивал, заглядывал в рот, в уши, измерил температуру и наконец объявил: