Истории про девочку Эмили, стр. 69

— О, я так рада, что вы мне нравитесь, — сказала Эмили порывисто. — Было бы отвратительно, если бы мне спас жизнь человек, который мне не нравится. Я совсем ничего не имею против того, что меня спасли вы.

— Это хорошо. Ведь отныне твоя жизнь принадлежит мне. Я спас ее, и теперь она моя. Никогда не забывай об этом.

Странное мятежное чувство охватило Эмили. У нее вызвала негодование сама мысль о том, что ее жизнь может принадлежать кому-то, кроме нее самой — пусть даже человеку, который так понравился ей, как Дин Прист. Наблюдавший за ней Дин заметил это и улыбнулся своей загадочной улыбкой, которая, казалось, всегда была чем-то более значительным, чем просто улыбка.

— Это тебя не совсем устраивает? Видишь ли, возмездие всегда настигает человека, когда он выходит за рамки обыденности. Он расплачивается тем, что потом живет в того или иного рода кабале. Возьми свою чудесную астру домой и храни ее — как можно дольше. Она стоила тебе твоей свободы.

Он смеялся… он, конечно же, просто шутил… однако у Эмили появилось такое чувство, словно на нее надели невидимые, тонкие как паутина, оковы. Поддавшись внезапному порыву, она швырнула великолепную астру на землю и наступила на нее.

Дин Прист наблюдал за ней с приятным удивлением. Его странные глаза смотрели очень ласково, когда она встретилась с ним взглядом.

— Ты редкостная… яркая… звездная! Мы с тобой будем добрыми друзьями… мы уже добрые друзья. Я зайду завтра на Старую Мызу, чтобы прочесть то, что ты написала о Кэролайн и о моей почтенной тетушке в твоей «книжке от Джимми». Я предчувствую, что получу большое удовольствие. Вот и твоя тропинка… Смотри не забредай больше так далеко от цивилизации. Доброй ночи, моя утренняя звезда.

Он стоял на перекрестке и смотрел, как она исчезает за деревьями.

— Какой ребенок! — пробормотал он. — Никогда не забуду, какие у нее были глаза, когда она лежала там… между жизнью и смертью… неустрашимая маленькая душа… и я никогда не видел существа, которое было так полно чистой радости существования. Она ребенок Дугласа Старра… а он ни разу не назвал меня Кривобоком.

Дин наклонился и поднял сломанную астру. Каблучок Эмили попал прямо на цветок, и тот был сильно помят. Но Дин положил его в тот вечер между страницами старого томика «Джен Эйр» [76], на которых его рукой были отмечены строки:

Глава 27

Клятва Эмили

В Дине Присте Эмили, впервые с тех пор как умер ее отец, нашла друга, способного разделить все ее чувства. Когда он был рядом, она всегда проявляла свои лучшие качества, с радостью сознавая, что ее понимают. Любить легко, а потому в любви нет ничего необычного… но понимать… как редко это бывает! В те волшебные августовские дни, что последовали за опасным приключением, выпавшим на долю Эмили, эти двое подолгу бродили в чудесных краях воображения, беседовали о тонких, бессмертных материях и чувствовали себя в родной стихии среди «природы вечных благ», о которых с таким восторгом говорил Вордсворт [77].

Эмили показала Дину все свои стихи и «описания», занесенные в «книжку от Джимми». Дин прочитал их — серьезно и вдумчиво, так же, как это делал прежде ее отец, — и высказал несколько небольших критических замечаний, которые ничуть не обидели ее, так как она поняла, что критика справедлива. Что же до самого Дина, в его душе вновь забил искристым ключом некий тайный источник фантазии, прежде казавшийся ему давно высохшим.

— Ты заставляешь меня — хочу я того или нет — верить в фей, — сказал он ей, — а это означает возвращение к молодости. Пока человек верит в фей, он не может состариться.

— Зато я сама в фей не верю, — печально возразила Эмили. — А очень хотела бы.

— Но ты и есть фея… иначе тебе не хотелось бы отыскать их волшебную страну. Ты же знаешь, что купить билет в те края невозможно. Феи сами дают тебе пропуск в час твоего крещения… или не дают. Вот и все.

— Волшебная страна… звучит совершенно прелестно, правда? — мечтательно вздохнула Эмили.

— Конечно, ведь за этими словами стоят все сокровенные желания человеческого сердца, — сказал Дин.

Когда он говорил с ней, ей казалось, что она смотрит в какое-то заколдованное зеркало, в котором отражаются и обретают новое очарование ее собственные мечты и тайные надежды. Будь Дин Прист циником, он не стал бы смущать Эмили, демонстрируя свой цинизм. Но в ее обществе он и не был циником: сбросив груз лет, он снова стал мальчиком с чистыми и невинными мальчишескими мечтами. Она любила его за то, что он открыл перед ней новый мир.

К тому же в нем было столько озорства… такого лукавого, непредсказуемого веселья. Он шутил с ней, смешил ее. Он рассказывал ей удивительные истории о давно забытых прекрасных богах, о придворных празднествах и невестах королей. Казалось, он знал всемирную историю как свои пять пальцев и, гуляя с Эмили по берегу залива или сидя с ней в разросшемся, тенистом саду Старой Мызы, описывал события и героев древности фразами, которые навсегда оставались в ее памяти. Когда он назвал Афины «градом фиалковенчанным» [78], Эмили вновь осознала, какой волшебной силой обладают правильно подобранные слова; а вспоминая о Риме, она теперь всегда с удовольствием называла его «градом на семи холмах» [79]. Дин побывал и в Риме, и в Афинах… и почти во всех других замечательных местах.

— Я еще не встречала никого, кто говорил бы, как вы… Так говорят только в книжках, — заметила она как-то раз.

Дин рассмеялся — в его смехе была привычная нотка горечи… впрочем, эта нотка звучала гораздо реже, когда он говорил с Эмили. Именно этот смех обеспечил Дину репутацию циника. Люди слишком часто чувствовали, что он смеется над ними, а не вместе с ними.

— Большую часть жизни моими товарищами были одни лишь книги, — ответил он. — Что ж тут удивительного, если я говорю их языком?

— После ваших рассказов мне будет очень интересно учить историю, — сказала Эмили, — только не канадскую. Канадскую я никогда не полюблю… она такая скучная… не с самого начала, когда мы еще принадлежали Франции и было много сражений, но потом… когда пошла одна политика.

— Счастливейшие страны, как счастливейшие женщины, не вспоминают о прошлом, — заметил Дин.

— Я очень надеюсь, что мне будет о чем вспомнить! — воскликнула Эмили. — Я хочу, чтобы у меня была увлекательная жизнь.

— Все мы этого хотим, глупышка. Но знаешь ли ты, из чего создается история? Из боли… и стыда… и мятежных чувств… и кровопролитий… и страданий. Спроси себя, Звезда, как много сердец страдало… и разбилось… чтобы вписать в историю те алые и пурпурные страницы, которые ты находишь такими увлекательными. На днях я рассказывал тебе о Леониде и его спартанцах [80]. Подумай об их матерях, сестрах, возлюбленных. Разве не было бы лучше, если бы эти мужчины могли сразиться в бескровной битве у избирательных урн… пусть это выглядело бы и не так драматично?

— Я не могу… чувствовать… так, — сказала Эмили смущенно. Она была еще слишком мала, чтобы подумать или сказать, как сказала десять лет спустя: «Герои Фермопил вдохновляли человечество веками. Какая предвыборная склока смогла бы стать таким источником вдохновения?»

— Как все женщины, ты, составляя свое мнение, руководствуешься чувствами. Что ж, надейся на увлекательную жизнь… но помни, если в ней будет какая-то драма, кто-то заплатит за это страданием. Если не ты… то кто-то другой.

— О нет, этого я не хотела бы.