Леди и война. Пепел моего сердца, стр. 33

– Все-таки ты чудовище, – с какой-то грустью произнес Кормак.

– Стараюсь.

В голову вдруг пришла замечательная идея.

Волнам следовало не сопротивляться.

Использовать.

Перенаправить энергию на блок. Пусть город займется его уничтожением. Кайя пока поспит. Сны все-таки иногда снились скорее хорошие… и голубиное воркование – чем не колыбельная?

Глава 12

Переломы: точки опоры

Окончательно встать на ноги получилось к середине лета.

И дело было вовсе не в ранении. От него – вооружившись зеркальцем и свечой, Меррон осмотрела себя настолько тщательно, насколько смогла, – остался небольшой шрам слева. И не шрам даже, так, пятнышко. Пальцем накрыть можно.

Меррон накрывала. Давила, пытаясь понять, что же находится под ним. Она вдыхала и выдыхала, прислушиваясь к звукам в груди, но ничего нового не слышала.

На руках тонкими белыми шрамами виднелись следы от скарификатора.

И горло саднило от трубки, которую док давным-давно из горла вытащил – теперь Меррон и сама способна была глотать, – но эта трубка все равно ощущалась ею остро, как и собственная беспомощность.

Док утверждал, что она не столько от ран, сколько от лечения.

Большая кровопотеря.

Холод.

И весенние дожди, начавшиеся раньше обычного. От них в повозке стало сыро, и Меррон знобило, пусть бы док и укрывал ее всем, что имел.

– Вы из-за меня уехали? – спросила Меррон.

Она уже могла привставать, опираясь на локти. Собственное тело было тяжелым, неподатливым, а руки похудели. И теперь желтоватая кожа обтягивала мышцы и кости. Отвратительно.

Хорошо, что, кроме дока, Меррон никто не видит. А доку, кажется, все равно, как она выглядит.

– Нет, Мартэйнн, – док называл ее только так и обращался, как обращаются к мужчине, – из-за тебя тоже, но…

За время болезни Меррон – она велела себе привыкать к другому имени, но получалось пока плохо – он постарел. Или, быть может, виной тому было то, что док оказался за пределами лаборатории, замка и города, отчего Меррон чувствовала себя виноватой.

– Богатые люди злопамятны. И пока они заняты переделом власти и прочими важными делами, таким, как мы, разумнее будет куда-нибудь уехать.

– Куда?

Дорога представляется Меррон этакой бесконечностью. С тетей они путешествовали в экипаже, стареньком и скрипучем. На крышу грузили коробки и тюки с вещами, внутри ставили то, что, по тетиному мнению, требовало обращения особо бережного. И Меррон всю дорогу только и думала о том, чтобы ничего не разбить, не измять… злилась на Бетти. Не надо вспоминать о ней, иначе зажившая рана начинает болезненно жечь. И тоска накатывает, беспричинная, оглушающая. Хотя если не вспоминать, все равно накатывает.

Меррон не чувствует себя целой. Ей рассказывали, что такое случается с людьми, потерявшими руку или ногу. Не способные смириться с потерей, они страдают в разлуке с отрезанной конечностью. Но у Меррон руки и ноги на месте. Так чего же не хватает?

– Краухольд. Это небольшой городок на юге. Я там родился… но это было так давно, что вряд ли кто вспомнит. Оно и к лучшему. Маленькие люди не должны привлекать излишнего внимания.

В фургончике хватало места для двоих, тем паче что большую часть времени док проводил вовне, управляя невысокой, но крепкой лошадкой. Она была послушна и флегматична, брела себе по дороге, иногда по собственному почину пускаясь рысью, но вскоре остывала и возвращалась к прежнему неторопливому шагу.

Док не спешил.

Он останавливался на ночь, сам распрягал лошадку и пускал пастись, нимало не заботясь о том, что ее украдут. Не боялся он и разбойников либо иных неприятностей, поджидавших таких вот беспечных странников, которым Меррон представлялся док. Впрочем, в его неторопливости и той привычке, с которой он проделывал множество дорожных дел, угадывался немалый опыт.

– Когда мне было чуть больше лет, чем тебе… – Док готовил еду на костре и порой, когда погода позволяла, вытаскивал Меррон к краю фургона. Смотреть на огонь все интересней, чем на полотняную стену. – Я тоже думал, что изменю мир к лучшему. Сотворю революцию в медицине. Найду способ спасти если не всех, то многих.

Он собирал отсыревшие ветки, иногда притаскивал из лесу целые коряжины и, сбрызнув алхимическим раствором, поджигал. Огонь был ярко-красным и горячим.

– Мне было тесно в том мире, который меня окружал. А тут война… поход во Фризию. Великолепный шанс. Где, как не на войне, обрести нужный опыт?

Док ловко вгонял металлические штыри в промерзшую землю. Перекидывал через кострище каленый прут с котелком, который наполнял снегом.

– Я думал о том, что получу бесценный опыт. Воочию увижу те ранения, о которых лишь читал. Что в городе? Ну, ножевая драка… дуэль изредка. Да кто ж меня, только-только учебу закончившего, пустит к благородным? А война… там всегда докторов не хватает.

Снег таял. Вода закипала. И док сыпал крупу, добавлял травы и ком белого свиного жира, который хранился в горшке с трещиной. Жиром же смазывали пересохшую кожу Меррон.

– Соберу материал. Напишу трактат. Сделаю имя… слава… что еще надо человеку для счастья? Разве что не видеть того, что люди с другими людьми творят. Хотя да, я многому научился. Например, тому, что спасти всех не выйдет. Ты со временем сам поймешь.

Она понимает.

Кем-то приходится жертвовать. Например, Бетти. Или ею самой. И чем дальше, тем отчетливей Меррон понимала, что сама по себе никому не нужна была. Ни леди Мэй, ни Малкольму, которые объявились, узнав о грядущем замужестве, ни лорду-канцлеру… ни даже ее несостоявшемуся убийце.

Обида ли являлась причиной, сама рана, которая не ощущалась, но была, лечение ее, едва не убившее Меррон, сырость или все вместе – но она заболела.

Сперва появился кашель, мучительный, раздирающий горло. Потом жар. Меррон горела, но огненная кошка не позволяла сгореть вовсе. А когда жар сменялся ознобом, возвращала тепло. Кошка ложилась на грудь и пила дыхание.

– Уйди, – просила Меррон. – Не видишь, я вдохнуть не могу.

Кошка запускала когти в грудь.

Конечно, ее не было, и однажды разорванное легкое драли не огненные когти, а обыкновенная пневмония. Но с другой стороны, так ли важно, отчего умирать?

Видимо, кто-то существующий вовне решил, что время Меррон пришло. И позвал ее.

А док не позволил уйти.

Теперь он останавливался часто, разводил костер и заваривал травы, заставляя Меррон дышать паром. И просто дышать, но иначе, чем обычно. Каждый вдох, каждый выдох был мучителен, а док и слышать не желал, что у Меррон чего-то там не получается. Она должна, если хочет жить.

Кошка соглашалась.

А док втирал в спину мазь, желтую, мерзко пахнущую, от которой кожа краснела и шелушилась. Мазь проедала путь внутрь Меррон, прогревая легкие. И с кашлем из них выходила зеленоватая слизь. А док не отставал: катал восковые свечи и собирал пилюли из многих ингредиентов. Меррон приходилось их заучивать. Она не хотела. Ей слишком плохо, чтобы учить, но док глянул строго и спросил:

– Ты же не собираешься сдаваться?

Не собирается.

Он оставлял книги. И Меррон читала, вслух, потому что иначе не способна была понять написанное. Она учила. Закрывала. Пересказывала. Открывала и читала вновь, цепляясь за остатки мечты.

Как ни странно, но становилось легче.

И средства дока, пусть и странные, помогали. Болезнь долго сопротивлялась, то отступая, дразня надеждой на полное излечение, то возвращаясь. А когда ушла вовсе, то выяснилось, что сил у Меррон еще меньше, чем было.

– Ничего, – сказал док. – Вернутся. Зато ты теперь точно знаешь, что чувствует больной пневмонией. Это полезно. Пневмония встречается куда чаще колотых и резаных ран, особенно в Краухольде. Хорошее место. Тихое. Правда, раньше я не особо ценил тишину.