Клуб неисправимых оптимистов, стр. 23
– Я бы никогда не подумал, что…
– Когда-нибудь ты поймешь, как делаются дела, Мишель.
Я кивнул.
– Скажи-ка, ты знаешь, где твой брат? Мы совсем его не видим. Он превратился в невидимку.
– Франк передо мной не отчитывается.
– Возможно, он с этой… девушкой.
– Ей он тоже ничего не говорит.
– Он у нее?
– Не думаю.
– Тогда это несерьезно. Он мог завести другую подружку.
Я напрягся. Мама никогда ничего не говорила просто так – в отличие от папы и большинства окружающих. Энцо как-то раз заметил, что у нее всегда есть задняя мысль в разговоре с людьми. Ей это не понравилось. Неприятное впечатление усугубляла улыбка, никогда не сходившая с маминых губ. Она продолжила допрос. Знаком ли я с этой девушкой, какая она, чем занимается. У меня не было ни малейшего желания обсуждать Сесиль с мамой. Она бы все равно не поняла, даже если бы я нашел нужные слова. Мама и Сесиль находились на расстоянии многих световых лет друг от друга. Франк мог сыграть единственную роль – стать причиной противостояния. Я прикинулся дурачком. Мама не отступалась. Она многое знала – или делала вид, что знает. Была в курсе, что брат девушки Франка – лейтенант и служит в Алжире, что я в тот достопамятный вечер побега из квартиры был на его прощальной вечеринке, что брат и сестра живут одни после гибели родителей в автокатастрофе. Думаю, Франк кое-что ей рассказал. Я сделал большие глаза, изобразил святую невинность и пожал плечами. Наступила тишина. Мама несколько раз бросала нетерпеливый взгляд на часы – она боялась опоздать к парикмахеру.
16
Желая задобрить судьбу, папа выбрал для открытия двадцать второе ноября – годовщину их с мамой свадьбы. Она даже слышать об этом не хотела – для нее эта дата была навечно связана с трагедией – гибелью любимого брата Даниэля. Папа настаивал, и мама сделала вид, что готова уступить. Обольщаться ему не следовало, мама предвидела, что благодаря доделкам убьет двух зайцев: открытие не только отодвинется на несколько недель, но и освободит ее от докучливой опеки Филиппа.
Церемония должна была начаться в четыре часа и продолжаться весь вечер. Я вернулся домой, чтобы переодеться. Жюльетта увидела пакеты, ее одолела зависть, и она заканючила свой любимый припев: «Мне нечего надеть». Папа, обзванивавший журналистов, прогнал ее, чтобы не мешала. По его словам выходило, что сегодня вечером в Париже ожидается самое важное коммерческое мероприятие со времен открытия драгстора [84]. Он повесил трубку и объявил торжествующим тоном:
– «L’Aurore» будет!
Он взял свой список и начал набирать номер «Elle».
Жюльетта пришла ко мне, чтобы посоветоваться, нарядов у этой маленькой модницы было более чем достаточно. Я выставил ее за дверь и разложил вещи на кровати. Нерон с интересом наблюдал за мной. В новом костюме и при галстуке я выглядел как взрослый. Я пригладил волосы, развернул плечи, сунул руки в карманы, убрал с лица улыбку, посмотрелся в зеркало и… дал себе шестнадцать, нет – семнадцать лет. Вернулась мама. Ей сделали красивую завивку, и вид у нее был очень довольный. Я повернулся, чтобы позволить ей оценить результат, и тут из ванной донесся папин голос. Он распевал во все горло: «La donna è mobile, qual piuma al vento, muta d’accento, e di pensiero…» [85]
Мама изменилась в лице, вскочила, побежала к нему, и они сразу заспорили.
– Ты с ума сошел? Дерешь глотку так, что весь дом слышит.
– Мне что, уже и попеть нельзя?
– Только не по-итальянски. Не хочу, чтобы соседи что-нибудь подумали.
– Это «Риголетто»! Верди!
Хлопнула дверь ванной. Мама вышла в коридор, а папа снова запел любимую теноровую арию.
У мамы был редкий талант – она умела кричать, не повышая голоса.
– Прекрати немедленно, Поль!
После возвращения из Германии Франк почти не бывал дома. Он прибегал, устремлялся к холодильнику, съедал все, что находил, запирался в своей комнате и часами висел на телефоне – словом, вел себя как заговорщик. Потом исчезал, не попрощавшись. Сесиль тоже его не видела. Она часто звонила и упрекала меня за то, что не передаю брату ее сообщения. Франк не давал о себе знать. Дома он не ночевал. С Сесиль не общался. Она беспокоилась. Никто не знал, чем он занимается.
Но в тот день Франк появился. Выглядел он плохо: круги под глазами, недельная щетина. Мама заговорила с ним в резком тоне, и он с ходу взял сторону папы:
– Сколько лет ты достаешь нас разговорами о соседях? Плевать, что они думают. Здесь нечем дышать. Мы ходим в мягких тапочках. Приглушаем звук радиоприемника. Осточертело!
Мама была шокирована:
– Соседей нужно уважать. Они добропорядочные люди, и я не разрешаю…
Франк, недослушав, уселся за стол и принялся за жареного цыпленка. Мама попыталась сдержать гнев:
– Я рада, что ты вернулся. Скоро открытие, так что переоденься.
– Только не сегодня. Я не пойду.
– Могу я узнать почему?
– У нас собрание ячейки. Я должен все подготовить.
– Воистину Господь испытывает меня…
– Пойду я туда или нет, это ничего не изменит. Вы без меня обойдетесь. Партия – нет.
– Собрание жалкой ячейки для тебя важнее интересов семьи?
– Члены этой «жалкой», как ты изволила выразиться, рисковали быть расстрелянными, когда другие жирели и наживались, спекулируя на черном рынке, – если ты понимаешь, о чем я.
– Нет, не понимаю, – ледяным тоном произнесла мама. – На что ты намекаешь?
– Ах да, конечно, я и забыл, что Делоне во время войны вели себя геройски. Храбрый дядюшка Даниэль. Он погиб не напрасно.
– Не смей! Это низко.
– Разве Делоне не обогатились на войне?
– Это ложь! Нас оправдали.
Папа почувствовал, что разговор принимает опасный оборот, и попытался успокоить страсти:
– Все это в прошлом, Франк. Я провел в лагере пять лет, а теперь у нас с немцами дружба. Страница перевернута, и слава богу. Я думаю о будущем и о семье. Последуй моему примеру.
– Послушай, папа, я действительно должен пойти на собрание. Это очень важно.
– Но что может быть важнее нашего магазина?
– Увидишь!
На этом все могло бы закончиться. Ссора как ссора, каких миллион. Каждый дуется на кого-то, все сидят по углам и копят злобу, а через три дня не могут вспомнить причину размолвки. Не случилось ничего из ряда вон выходящего. Наша жизнь могла бы вернуться в привычное русло, но… Мама расправила плечи и отчеканила:
– Сейчас ты извинишься, Франк. Возьмешь назад все свои слова.
Наступила долгая пауза. Мамино лицо оставалось бесстрастным, только глаза сверкали. Я знал, что́ ответит Франк. И в глубине души надеялся это услышать, что доказывает, каким глупым я тогда был.
– Никаких извинений. Я сказал чистую правду.
– Ты возьмешь назад свои слова или уберешься отсюда!
Франк встал. В руке у него была зажата куриная ножка. Папа сделал последнюю попытку:
– Так, давайте успокоимся. Послушай, Элен, не стоит так нервничать. Франк не хочет идти на открытие – тем хуже для него, нам достанется больше шампанского.
– Я не собираюсь и дальше терпеть в доме предателя. Ты немедленно извинишься!
Франк яростно отшвырнул обглоданную кость:
– Вы меня не скоро увидите!
Он кинулся в свою комнату, запихал одежду в рюкзак и ушел, хлопнув дверью. Мы сидели, пытаясь осознать случившееся. В острые моменты нужно уметь промолчать. Проигрывает тот, кто первым открывает рот.
– Ты не должна была этого говорить! – буркнул папа.
Мама взорвалась. Стала обвинять папу во всех смертных грехах. Соседи наверняка слышали каждое слово. Говорила, что причиной всему его необразованность и политические взгляды семейства Марини. Пусть кто угодно говорит что угодно, в семье Делоне ребенок никогда не позволил бы себе говорить с матерью в подобном тоне, а отец не делал бы отсутствующего вида. И тут произошло нечто из ряда вон выходящее: папа не смолчал, не стал ждать, когда все успокоится, а долбанул кулаком по столу. Да так сильно, что опрокинул хрустальную вазу. Вода разлилась по паркету. Но никто не шевельнулся.