История русской риторики. Хрестоматия, стр. 54

Итак, нет почти сомнения, что главный предмет церковного слова, так как и красноречия, есть тронуть сердце, т. е. разрешить истину на чувствие удовольствия и досады. Я говорю: главный, а не единственный; и я немало не остерегаю, чтоб не должно было в нем также говорить и уму. Сие даже бывает и необходимо, ибо часто страсть начинается потрясением ума и оттуда переливается в сердце, яко единственное свое вместилище.

Выбор предмета и образ взирать на него суть два отличительные характера проповеди. В философской речи за предмет приемлется просветить истиною ум; в проповеди – тронуть его сердце. В первой главное дело – доказать; во второй – возбудить страсти. Их сих двух источников различия вытекают все прочие и разливаются на каждую часть речи: на изобретение, на расположение, на доводы, на опровержения, на слог и проч. Разбирая Сореня по всем сим частям, мы будем иметь случай приметить яснее все сии различия.

ВСТУПЛЕНИЕ (EXORDIUM)

Вступление должно быть просто, оно должно быть единственно для каждой материи, оно не должно слишком далеко начинаться от нее и не должно слишком близко подходить к ней. Таковы суть правила, кои дает для вступления простая риторика.<… >Оно есть введение или приуготовление души к тем понятиям, которые оратор ей хочет внушить, или к тем страстям, кои в ней он хочет возбудить. Отсюда сами собою выходят все правила для вступления.

Оно должно быть просто: ибо мудрить в приуготовлении не есть пояснять свои понятия, но затемнять их; не вводить слушателя в материю, но влещи его туда силою. В продолжении слова можно принять тон возвышенный, можно взойти к истинам отвлеченным; но надобно прежде познакомиться с своим слушателем, приучить его за собою следовать. Когда он войдет в образ ваших мыслей, те ж самые понятия, кои показались бы ему темны вначале, будут тогда вразумительны, ибо он познает истинное их отношение и точку, с которой надобно на них смотреть. Итак, все вступления тонкие и метафизические, тем самим, что они слишком умны, – порочны в истинном красноречии. И сие есть первое правило вступления.<… >

ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

Доказательства, говорит Роллень, в слове суть то же, что кости и жилы в теле. Круглость, белизна, живость членов составляет красоту тела, но не силу и твердость. Но надобно определить точнее роды доказательств и показать, который из них наиболее свойствен церковному слову. Философы приметили (определили), что, собственно говоря, одна может быть только в свете истина. Все прочие суть только ее ветви, они все прикреплены к одному общему корню. Нисходя постепенно, дойти до сего корня есть доказать истину.

Такова есть природа истин вообще. Отличительный характер истин нравственных состоит в том, что, сверх всех всеобщих, они, посредством неприметных сплетений, сцепляясь одна с другой, все сходятся и оканчиваются в нашем сердце, или яснее, все они разрешаются на великое начало удовольствия и досады. И для сего?то сии истины называются истинами чувствия. Итак, нравственные истины могут быть доказываемы двояко: 1) разрешением их на общее начало истин и 2) приведением их к чувствию.<… >

О СТРАСТНОМ В СЛОВЕ

Под страстным в слове я разумею сии места, где сердце оратора говорит сердцу слушателей, где воображение воспламеняется воображением, где восторг рождается восторгом.<…>Это есть, что оратор должен сам быть пронзен страстию, когда хочет ее родить в слушателе. «Плачь сам, ежели хочешь, чтоб я плакал», – говорит Гораций. Душа спокойная совсем иначе взирает на предметы, иначе мыслит, иначе обращается, иначе говорит, нежели душа, потрясаемая страстию. Читай, размышляй, дроби, рассекай на части лучшие места, изучи все правила; но если страсть в тебе не дышит, никогда слово твое не одушевится, никогда не воспламенишь воображения твоих слушателей, и твой холодный энтузиазм изобразит более умоиступление, нежели страсть. Это потому, что истинный ход страстей может познать только сердце и что они особенный свой имеют язык, коими не обучаются, но получают вместе с ними от природы. Эней сходит в жилище мертвых. Там предстает пред него Дидона. Он старается пред нею оправдаться. Что должна отвечать на сие Дидона? Умы холодные, нечувствовавшие никогда сего бешенства, сего мщения, какую в гордую женщину может вдохнуть презренная любовь, здесь вывели бы ее осыпающую Энея упреками: они составили бы прекрасную речь из ея жалоб; и между тем они не произвели бы ни одной черты, сходственной ее положению. Вергилий лучше их знал страсть, и что ж у него Дидона отвечает? Она молчит и с презрением убегает. Вот истинный язык страсти, но кто научит ему, ежели не научит сердце? – В жару сражения покрывает греческое войско мрак. Что делает при сем пламенный Аякс? не просит ли он богов рассыпать сей мрак? не клянет ли судьбу? Нет! Он вызывает бога с собою на брань: «Юпитер! дай нам день и при свете сражайся против нас!» Надобно родится Омиром, чтоб изобразить так Аякса. Итак, справедливо, что ежели какая часть красноречия не терпит подделки, это есть часть страстного. И нет ничего естественнее, как сие, ибо страсти суть совершенный дар природы. Стихии, из коих они составлены, суть наша чувствительность и воображение. Чувствительность полагает в нас первые их искры, воображение раздувает их и производит сей пламень, объемлющий сердце и разливающийся на все собрание.

Соберем в одно место главные черты нашего рассуждения о страстном:

1. Страстное должно занимать главное место в доказательствах, ибо доводами начинается убеждение, но оно совершается потрясением сердца.

2. Основа страстей есть чувствительность и воображение.

3. Отсюда происходит главное и единственное правило для возбуждения страстей: чувствуй, ежели хочешь, чтоб другие с тобою чувствовали.

Два примечания на сие правило мы сделаем:

а) Что не нужно быть в обстоятельствах страсти, чтоб ее чувствовать; довольно поставить себя в них воображением.

б) Редко страстное вдруг отливается совершенным образом: его производит естественный дар, но усовершенствует разум. – Чтоб разум мог приняться за сие с успехом, надобно, чтоб он знал, как действуют и как изображаются страсти. Два наблюдения, кои может он или сам делать над человеком или заимствовать от тех изящных умов, коим вверила природа тайны человеческого сердца.

Таковы суть общие и начальные понятия о страстном.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Порядок, которому мы следовали доселе в сих рассуждениях, после вступления и доказательств, приводит нас теперь к третьей и последней части слова, т. е. к его заключению.

Делать заключения сухие и холодные, значит терять плод своего слова. Собственно говоря, речь не что иное есть как приготовление слушателей к совершенному убеждению. Слушатель в продолжение ее был движим вместе с вами страстию. Сердце его, ослабевшее от сего потрясения, готово уже сдаться – для чего не пользуетесь вы его расположением? для чего погашаете вы огнь в то самое время, как он должен быть в величайшей своей силе? Вот что значит разрушить своими руками собственное свое творение.<… >

О изобретении

Часть сочинения, наиболее делающая шуму у риторов, без сомнения, есть изобретение. Тысячи правил, тысячи пособий предписываются на нее в их книгах. Но сии законодатели человеческого слова научают нас только хромать известным образом, а не ходить с твердостию. Кто не получил от природы ума изобретательного, тот тщетно будет прибегать к сим оракулам. С священного их треножника они с таинственным видом проповедуют несколько веков одни и те же самые истины, выпущая их только в различном виде. Разделив все предметы речи на несколько известных статей, они мнили тем оказать существенную услугу человеческому слову. Они раскрыли источники изобретения. Это правда, что в сих источниках содержатся все предметы слова: но понеже все они открыты, понеже все их них почерпать могут; истинный оратор гордо толпится к ним с чернию писателей, – и наука изобретения для него бесполезна тем самым, что она слишком легка и удобна. В самом деле, если бы можно было из мест так называемых топических, занимать материю слова, тогда б все предметы были рассуждаемы были одинаким образом; все было единообразно или все простонародно, тогда бы сочинить рассуждение значило только сказать с холодностию и педантизмом, что предмет его полезен или вреден, приятен или отвратителен и пр.