Озорница, стр. 81

— Пожалуйста, позаботься о ней, — попросил Джастин, передавая слуге теплую сонную ношу.

Во взгляде герцога ясно читалось, какими тяжкими последствиями для слуги чреват его отказ, так что Пенфелд молча поправил ночной колпак, поставил свечу на умывальник и взял Эмили на руки. При этом сполз край плаща, открыв ангельское личико со следами былых слез.

Путаясь в подоле длинной ночной рубашки, слуга исчез в темном коридоре, а Джастин рухнул на ближайший стул и закрыл лицо ладонями. Когда Пенфелд вернулся к себе, уложив Эмили спать, герцога там уже не было, а по спящему дому разносились грустные звуки шопеновской мелодии.

Джастин сильно ударил по клавишам, игнорируя стонущий протест фортепьяно. Он больше не пытался холить и лелеять инструмент, как сам учил Эмили, а выдавливал и выбивал звуки, разрывавшие тишину грохотом пушечной пальбы. Ломило кисти, боль отдавалась в пальцах, лицо заливало жарким потом, но герцог продолжал играть, будто пытался излить таким образом свое отчаяние, утопить его в величественной музыке.

В открытое окно вливался морозный воздух. Джастин распахнул его в надежде, что сквозняк охладит разгоряченную голову и остудит чувства. Стояла безлунная ночь, одинокая свеча на крышке фортепьяно освещала трепетным пламенем пылающее лицо музыканта. Не слушались руки, дрожали пальцы, и время от времени звучала фальшивая нота.

Перед глазами мелькали лица множества женщин, которых ему пришлось повидать за минувшую долгую ночь. В былые времена он вполне мог бы удовлетворить любые свои желания в объятиях надушенной незнакомки, но инстинкт подсказывал, что страсть к Эмили невозможно утолить за чужой счет.

Мелодия подошла к бурному финалу, вокруг заплясали тени, и на душе, кажется, полегчало. И в это мгновение, в момент перехода от упоения музыкой до полной тишины, послышался тихий вздох. Герцога не оставили в одиночестве. Он замер, прислушиваясь, отказываясь поверить тому, что кто-то из домашних отважился его побеспокоить. Метнулось пламя свечи, заплясали тени и вновь сомкнулась темнота. В гробовой тишине гостиной слышалось лишь хриплое прерывистое дыхание музыканта.

Джастин круто развернулся на стуле и увидел Эмили. Подобно привидению в длинной белой ночной рубашке, она стояла неподалеку, прижимая к груди старую потрепанную куклу. От жалости к ней к горлу подступил комок. Девушка выглядела очень юной, малым ребенком, робко спустившимся из спальни вниз по лестнице за стаканом воды. Но при этом она явно смотрела на мир глазами женщины, и в ее глазах застыла немая мольба.

Герцог чуть не задохнулся от нахлынувших эмоций. Ну почему бы не обнять ее? Почему бы просто не усадить к себе на колени и, прижав ее голову к своей груди, не приласкать? Почему бы не вытереть глаза концом ночной рубашки и не пообещать, что все обойдется, все будет хорошо и просто замечательно?

Ответ прост: это была бы ложь; после того, что случилось, нельзя ее обманывать. К тому же за молчание заплачено слишком дорогой ценой: долгими годами одиночества.

Если позволить сейчас себе хоть пальцем ее коснуться, потом не остановишься. Ведь руки, которые посадят Эмили на колени, на том не успокоятся и обязательно захотят задрать край ее ночной рубашки. А уста, сперва нашептывающие ласковые слова, прикроют ее губы, и девушка окажется распятой возле фортепьяно. Нет, удержаться не удастся, соблазн слишком велик, а поэтому нельзя ни шевелиться, ни даже смотреть в ее сторону. Джастин сцепил зубы и отвернулся.

— Отправляйся в постель, Эмили, — приказал он, внутренне содрогнувшись при звуке хриплого, будто чужого голоса. — Сейчас же иди спать!

Герцог спиной чувствовал, как девушка колеблется, несмело переступает с ноги на ногу. Черт бы ее побрал! Ну почему бы ей не послушаться с первого раза? Нет, так дело не пойдет. Пора принимать меры. Ничего не оставалось, как собраться с духом, мобилизовать силу воли. Джастин повернулся, посмотрел ей прямо в лицо и жалобно попросил:

— Ступай в свою комнату и запри дверь. Пожалуйста.

Губы Эмили дрогнули, по щеке скатилась слеза, за ней другая, кукла выпала из рук, и девушка стремглав бросилась из гостиной. Сумрачный дом поглотил ее без следа.

— Прости меня, Эм. Прости, если сможешь, — шептал герцог в темноту.

Сейчас он искренне и глубоко раскаивался. Перед Эмили за то, что довел ее до слез. Перед Дэвидом, который не сумел дожить до того дня, когда мог бы представить своему лучшему другу взбалмошную и дерзкую свою дочь. Да, Дэвид обожал их обоих и, вероятнее всего, благословил бы их любовь. Но он погиб и унес в могилу свое благословение.

Джастин поднял куклу, поставил ее на пюпитр и поправил смятое платьице.

— Мы же с тобой старые друзья, малышка, не правда ли?

Прозрачные голубые глаза равнодушно смотрели на герцога. Он тронул клавишу, другую, но музыка ушла из-под пальцев, улетучилась из головы, осталось лишь мертвое молчание.

Джастин покинул гостиную и медленно поднялся по лестнице, задержался у комнаты Эмили, прислушался. За дверью царила полная тишина, ни вздоха, ни всхлипа, ни шороха. Гробовое молчание, возбуждавшее больше, чем открытое приглашение. Герцог прижался горячим лбом к прохладной стене и глухо застонал. «Сколько еще времени пройдет до той минуты, когда меня не смогут удержать замки и засовы? Неделя? Месяц? Может, год? Неужели снова доведется предать Дэвида, на этот раз совратив его дочь?»

Пальцы судорожно сжались в кулак, но прежде, чем они снова расслабились, дверь бесшумно отворилась.

29

Эмили прыгнула на кровать, откинулась на подушки и, затаив дыхание, стала наблюдать за тем, как медленно отворяется дверь и на фоне тусклого света свечей, мерцающих в коридоре, в проеме возникает темный силуэт сухощавой мужской фигуры. Теперь наконец можно вычеркнуть из памяти тысячи холодных ночей, проведенных в жалкой конуре на чердаке. Сбылись мечты и пришел конец одиночеству. Вот он, возлюбленный, которого она ждала долгие томительные годы. Так и должно было случиться.

Джастин осторожно закрыл дверь и повернул ключ, нарушив тишину щелчком язычка в замке, медленно прошел к кровати, ступая сторожко, словно его помимо воли втягивали в липкую паутину. Он хотел бы оказать сопротивление, но не мог, не было больше сил.

Приблизившись к Эмили, герцог уперся руками в кровать, грозно навис над девушкой и задал вопрос, на который уже дала ответ незапертая дверь.

— Я так долго ждал тебя и вот, кажется, дождался?

— Я ждала тебя значительно дольше, — страстно выдохнула Эмили, обвила руками его шею и притянула к груди.

Их уста слились в сладостном поцелуе, слегка отдававшем горечью, но не соленой морской воды, а девичьих слез радости. Джастин провел пальцами по пунцовым щекам и прошептал:

— Нет, нет, мой ангел, сегодня не нужно плакать. Остальное сказали без слов мягкие губы, навек запечатав невысказанную клятву любви. Джастин и Эмили сплелись воедино, путаясь в простынях на мягком матрасе. Тяжкий стон вырвался из груди герцога, когда он осознал, что сжимает в объятиях совершенно нагое тело, как в ту памятную ночь на берегу Северного острова. Как много драгоценного времени потеряно зря, чтобы пройти путь от той незабываемой ночи до этого блаженного момента! Но сейчас не время жалеть об утраченном.

Джастин знал, что сегодня он навсегда похоронит все свои тайны и прегрешения, сегодня они упокоятся навечно, исчезнет, забудется прошлое, и останутся только настоящее и будущее. Есть только сегодня, он и она, и им суждено любить друг друга не при ярком солнечном свете, а под покровом ночи. Горячий язык чуть коснулся ямочки на щеке, легко прошлись теплые губы по скулам, сползли к подбородку и впились в молочную белизну гладкой шеи.

Непослушными пальцами Эмили сорвала пуговицы на жилете и ощутила ладонями крепкую мускулистую грудь, почувствовала, как ответно набухают и твердеют соски. Джастин вдохнул жизнь в чудное привидение, которое по ночам являлось в мечтах в узкую девичью кровать. Сейчас это был не сон, и девушка страстно желала обладать этим воплощением былых грез, всем своим естеством ощущать навалившуюся на нее тяжесть любимого тела, испить от него и забыться. Одолевала ненасытная жадность, хотелось все большего и большего, разгорался жар, в пламени которого сгорали гордость и стыдливость.