Язык и религия. Лекции по филологии и истории религий, стр. 57
Проповедь в известном смысле противостоит собственно богослужению (литургии). Если чинопоследование служб строго задано Служебником и Типиконом, то проповедь – жанр свободный, менее ответственный, менее обязательный, и поэтому предоставляющий проповеднику возможность определенного выбора содержания и способа пастырского учительного общения с верующими (выбора, разумеется, в известных границах). Новые тенденции в конфессиональной области обычно проявляются раньше всего именно в проповеди. Достаточно сказать, что вхождение народных языков в храм начиналось с проповеди, затем разрешалось чтение отрывков из Писания на народном языке, позже – новые молитвы и песнопения и только в последнюю очередь народный язык допускался в литургию (подробно см. §96).
В проповеди есть непредсказуемость и, следовательно, риск неортодоксальности. Поэтому православная и католическая церковь, особенно в прошлом, так или иначе ограничивали возможности проповедничества. Например, в православии право литургийной проповеди дано только епископам и пресвитерам (священникам), но не диаконам.
Протестанты, напротив, активно развивали проповедничество, видя в свободной проповеди возвращение к чистоте и религиозному творчеству раннехристианских времен. Отказавшись от всех таинств, кроме крещения и причащения, протестанты именно в проповеди стремились видеть своего рода новое таинство – sacramentum audibile, т.е. слышимое таинство. Косвенным образом это способствовало развитию проповеди у католиков и православных. Расцвет католической, в особенности иезуитской проповеди в эпоху контрреформации, отчасти был реакцией на успехи протестантского проповедничества, поисками «своего» противовеса тому, что привлекало христиан к протестантизму.
У православных восточных славян ученая литургийная проповедь входила в церковный обиход начиная с XVII в., преодолевая при этом значительное сопротивление консервативных клерикальных кругов. Мелетий Смотрицкий в 1629 г. писал, что еще недавно православные восклицали: «О, проклятая проповедь!» (Маслов, 1984, 65). Защита или поощрение проповеди всегда были чреваты упреком в протестантизме. Аналогичные мотивы слышны и сейчас: например, московского священника отца Георгия Кочеткова обвиняют в протестантизме прежде всего за регулярные и продолжительные проповеди.
82. Комментаторская культура иудаизма
В религиях Писания проповедь рано стала выполнять еще одну коммуникативную задачу – толковать «трудные места» священного текста. Наряду с «наставлением и увещанием» «следовать Закону» и «подражать прекрасным вещам», проповедь стала жанром, в котором складывались приемы объяснения того непонятного, что звучало в литургии. Во время ритуального чтения отрывков из Писания попутный комментарий непонятного не допускался – таков фундаментальный принцип в отношении к священному слову в религиях Писания. Другое дело проповедь – в качестве текста «второго порядка», слова наставника п о п о в о д у слова Бога (см. §80).
Проповедь в храме всегда в той или иной мере содержит толкование Писания, поскольку такова общая цель проповеди – донести смысл слова Бога до сознания людей. Однако очень скоро толкования выходят за границы того, что может вместить устное слово священника. Толкования, всякого рода комментарии к Св. Писанию становятся преобладающим типом знания вообще, а культура, в центре или в фундаменте которой находится религия Писания, развивается как к о м м е н т а т о р с к а я культура, как рефлексия по поводу главного текста культуры – Писания. При этом генетическая связь с проповедью, с наставлением в храме сказывается в характерном для такого знания привкусе дидактики, назидания. Это то знание, которое надлежит знать, которому учит конфессиональная школа.
В иудаизме разнообразные комментарии к «Торе» начинают составляться еще до канонизации «Танаха» («Ветхого Завета») – в текстах, которые потом станут разделами и книгами «Талмуда». По своему содержанию или характеру основная масса толкований принадлежит трем областям знания (если говорить об этом в современных терминах): богословию, праву и филологии.
«Талмуд» всесторонне разрабатывает самое технику филологического и логико-филологического комментирования текста, методически определяя и демонстрируя на примерах 32 приема толкования текста. Часть приемов была связана с необходимостью устранить противоречия в интерпретации различных установлений «Торы», в том числе путем допущения непрямого, переносного, расширительного, сужающего, иносказательного и разного другого понимания слова или фразы. Таким образом, «Талмуд» и иудейская школа воспитывали готовность к небуквальному пониманию слова и учили понимать разные пласты смысла в одном слове. Понятно, что внесение в школу, в культуру таких принципов и методов понимания интенсифицирует мышление, расширяет информационные горизонты общества.
В «Талмуде» есть пассажи, напоминающие филологический разбор писательского мастерства, со своего рода мысленными экспериментами, позволяющими «взвесить» смысловую значимость отдельных элементов текста.
Вот пример таких наблюдений (в передаче Й.Телушкина). Раввины считали, что каждое слово «Торы» – от Бога, ни одно слово не напрасно. Поэтому, когда они находили слово или выражение, казавшееся не столь важным, они стремились выяснить, какую новую идею или нюанс стремится передать с их помощью Библия. Характерна дискуссия о фразе из «Бытия», касающейся Ноя: Вот житие Ноя. Ной был человек праведный, непорочный в своем поколении (Быт 6,9). Какие слова не кажутся существенными? – В своем поколении. – Почему же, спрашивают мудрецы, «Тора» включает их?
Высказывается несколько мнений. Один раввин говорит: «В своем, особенно порочном, поколении Ной был праведным и безупречным человеком, но не в других поколениях». Другой раввин возражает: «Даже если в своем поколении – то тем более в других поколениях». Замечательно, что «Талмуд» не только показывает, как по-разному люди понимают один и тот же текст, но и объясняет эти различия: дело в разном индивидуальном опыте людей. Оказывается, второй раввин стал религиозным только во взрослом возрасте, а до этого был вором, гладиатором и цирковым служителем. Он хорошо знал, как трудно быть хорошим, если происходишь из бедной и аморальной среды. В его глазах Ной, происходивший из такой аморальной среды, но ставший праведником, был куда более велик, чем если бы вырос среди праведников (Телушкин, 1992, 125–126).
Самый знаменитый и до сих пор высокоавторитетный комментатор еврейских священных книг – раби Шломо бен Ицхах, или сокращенно Раши (1040–1105), признан в иудаизме величайшим еврейским учителем средневековья. Он открыл бесплатную иудейскую школу в Труа (Франция) и стал родоначальником мощной комментаторской традиции. Его сжатый и ясный стиль до сих пор влияет на ивритоязычных авторов.
Комментарий Раши к «Торе» стал первой книгой, напечатанной на еврейском языке в 1475 г. – даже раньше самой «Торы». Знание «Торы» с комментарием Раши сделалось нормой традиционного иудейского образования и вошло в обязательное еженедельное чтение.
Сам «Талмуд» нуждается в значительно большем комментарии, чем «Тора» – прежде всего из-за сложного языка, включающего арамейские, еврейские, греческие термины, и стихийно запутанной архитектоники. Раши сделал больше всех, чтобы сделать «Талмуд» доступным для читателя. В течение 900 лет все, кто изучает и издает «Тору» и «Талмуд», пользуются его комментариями. «И если бы Раши не написал свой комментарий, объясняющий трудные арамейские слова и ведущий читателя по прихотливым и иногда запутанным логическим путям, „Талмуд“ мог бы оказаться давно забытым» (Телушкин, 1992, 143–144).
Потомки Раши (два зятя и три внука) предложили свой комментарий, именуемый «Тосафот» (XII в.). Комментарий получил признание, и с тех пор «Мишну» стали издавать с двумя комментариями, которые печатаются курсивом на полях, причем для комментария Раши отводят внутренние поля, а для «Тосафота» – внешние. При этом более ранний комментарий Раши считается более авторитетным.