Электрическое тело пою!, стр. 39

— А вы, сударыня? — ласково спросил он.

Она распахнула маленькие ладони, словно выпуская птицу.

— Я? Я до сих пор не посылала ни одной строчки даже в местную газету.

— Вы непременно должны это сделать! — воскликнул он с подлинной страстностью. — Завтра же, нет, сегодня!

— Но, — голос ее упал, — начать с того, что мне некому их прочесть.

— Ну почему же, — тихо проговорил мистер Диккенс, — у вас ведь есть Пип. И вот, возьмите мою карточку. Мистер Ч. Диккенс, эсквайр. Который, если ему будет дозволено, с радостью задержится, чтобы лично убедиться, все ли в порядке в этой книжной Аркадии.

Она взяла карточку.

— Но я не могу…

— Пустое! Вы должны. Мое перо в лучшем случае порождает только теплый белый хлеб прозы. Ваши слова должны стать для него мармеладом и летним медом. Я буду читать долго и просто. Вы — коротко, в восторге от жизни, искушенные странной восхитительной Смертью, с которой вы, как я знаю, накоротке. Довольно. Вам — туда, — он махнул рукой. — В дальнем конце коридора уже зажжена лампа, и та, что засветила ее, снова будет водить вашей рукой… Муза ждет. Берегите ее. До свидания, и спасибо.

— Спасибо? — переспросила она. — Не значит ли это «Спаси вас Бог»?

— Так говорят, милостивая сударыня.

И внезапно мы снова оказались на солнце, и мистер Диккенс чуть не упал, споткнувшись о собственный саквояж, оставленный у порога. В глубокой задумчивости он сделал несколько шагов, остановился посреди лужайки, запрокинул голову и счастливо вздохнул:

— Небо-то какое голубое, а, парень?

— Да, сэр.

— А трава зеленая.

— Точно. — И тут я наконец огляделся. — То есть я хотел сказать, классно!

— А ветер… Чуешь, чем пахнет этот сладкий ветер? — Мы оба принюхались. Мистер Диккенс продолжал: — И мир отличный, когда в нем есть мальчишки, умеющие спасать взрослых. — Он похлопал меня по плечу.

Я опустил голову. Черт, никогда не знаешь, как вести себя в подобной ситуации. Меня выручил свисток поезда.

— Эй, следующий поезд! Вон он подъезжает!

Мы подождали. После долгого молчания мистер Диккенс произнес:

— Ну и пусть себе… Пойдем-ка домой.

— Домой! — радостно завопил я и осекся. — А как же… мистер Уйнески?

— О, после всего случившегося я верю в тебя, Пип. Просто теперь каждый день, пока я пью чай и собираюсь с мыслями, тебе придется бегать в парикмахерскую и…

— Подметать волосы!

— Ты — храбрый юноша. Это не так уж много. Дань признательности Банка Англии Первому Национальному Банку Гринтауна, Иллинойс. А теперь, Пип… карандаш!

Я пошарил за ухом и достал жевательную резинку; пошарил за другим и нашел:

— Вот карандаш!

— Бумага?

— Есть бумага, сэр!

И мы с ним бодро зашагали под зелеными летними деревьями.

— Название, Пип, название… Это — самое главное!

Он поднял трость, чтобы небо обратило внимание на этот важный факт. Я прищурился, разбирая незримые письмена.

Первое слово легким призраком проявилось в воздухе.

— Эл… А… — разбирал я по буквам. — О, «Лавка»!

— И как оно тебе?

Я колебался.

— Оно… оно как будто незаконченное, сэр.

— Ты настоящий христианин. Смотри!

Второе слово блеснуло в солнечном свете.

— Д… Р… Е… Древностей! Лавка Древностей!

— Значит, начинаем роман, Пип!

— Да, сэр! — откликнулся я. — Часть первая!

Ледяной ветер трепал голые ветви.

— Что это? — удивился я и сам же себе ответил: — Лето кончилось.

Листочки календаря облетели, кончились летние часы и дни, их унесло вместе с желтыми листьями за холмы. Мы с Чарли работали вместе, закончили повесть, отредактировали ее. И дни, проведенные в библиотеке, тоже кончились, а ведь их было немало! Мы столько читали вслух вместе с мисс Эмили, но теперь кончилось и это. Приходили и уходили поезда. Луна росла и старилась. Издали кричали новые поезда, и новые судьбы, новые дороги нетерпеливо подрагивали на краю перрона, и внезапно мисс Эмили тоже оказалась здесь, на платформе, а рядом с ней — Чарли, оба нарядные, — и протягивают мне бумажный пакет.

— Это еще что?

— Рис, Пип, самый обыкновенный рис. Обряд плодородия. Бросай его на нас, мальчуган. Пожелай нам счастья в пути. Слышишь колокольцы, Пип? Это для мистера и миссис Диккенс! Ну, бросай!

Я бросал и бежал за ними, бежал и бросал, а потом махал вслед последнему вагону поезда, пока он совсем не скрылся с глаз, и кричал им:

— Счастья новобрачным! Счастливых дней, Чарли! Возвращайтесь! Будьте счастливы… счастливы…

Вот тогда я и обнаружил, что плачу, а Пес покусывает мои туфли, ревнуя и радуясь, что теперь я снова принадлежу только ему, а мистер Уйнески ждет на пороге парикмахерской, чтобы вручить щетку и снова принять меня в сыновья.

Пришла осень. Она устроилась по-хозяйски надолго. И вот однажды от моих путешественников-молодо-женов пришло письмо.

Я не распечатывал его весь день, и только в сумерках, когда дедушка сметал с крыльца последние редкие листья, я вышел к нему и сел, держал письмо и ждал, пока он его заметит. Наконец дедушка посмотрел в мою сторону. Тогда я вскрыл письмо и прочел вслух октябрьским сумеркам:

Дорогой Пип, — мне пришлось остановиться, когда я снова увидел свое особое имя, и усиленно поморгать — слишком много лишней влаги скопилось в глазах. — Дорогой Пип. Мы сегодня в Авроре, а завтра — в Фелицате, а послезавтра будем в Элджине. У Чарли лекции расписаны на шесть месяцев вперед и дальше. Мы с ним оба упорно работаем и… очень счастливы… Да что мне тебе объяснять?

Он зовет меня Эмили.

Пип, вряд ли ты знаешь, кто она, но некогда была такая женщина-поэт. Я надеюсь, когда-нибудь ты возьмешь ее книги в библиотеке.

Ну вот, Чарли смотрит на меня и говорит: «Это книги моей Эмили», и я ему почти верю. Пет, я просто верю.

Я остановился, с трудом сглотнул и продолжал:

Мы сумасшедшие, Пип.

Люди так говорят. Мы знаем. И все равно продолжаем… сходить с ума. Но вдвоем — это так замечательно. Сходить с ума в одиночку — вот чего я больше совершенно не могла выносить.

Чарли шлет всем привет и хочет, чтобы ты знал: он начал новую книгу, быть может, самую лучшую… одну из тех, для которых ты сам придумал название — «Холодный дом».

Так что мы пишем и ездим, ездим и пишем, Пип. Пройдет всего лишь несколько коротких лет, и мы сядем на поезд, который останавливается в твоем городке набрать воды. И если ты будешь там и окликнешь нас именами, под которыми мы сами себя знаем, то мы сойдем с поезда. Но, может быть, к тому времени ты уже слишком повзрослеешь… Если мы не найдем тебя, Пип, то все поймем, и тогда пусть поезд увозит нас в другие города.

Эмили Дикинсон

P. S. Чарли уверяет, что твой дедушка — вылитый Платон, только не говори ему.

P. P. S. Чарли — мой ненаглядный.

— Чарли — мой ненаглядный, — повторил дедушка, присаживаясь и забирая у меня письмо, чтобы перечитать. — Хорошо, — вздохнул он и убежденно повторил: — Хорошо.

Мы долго сидели на крыльце, глядя на пламенеющее октябрьское небо и редкие звезды. В миле от нас лаяла собака. За много миль от нас, по самой линии горизонта двигался поезд; он свистел, приближаясь, потом прозвенел колокол — один удар, два, три… проехал.

— Знаешь, — сказал я, — по-моему, они не сумасшедшие.

— По-моему, тоже, Пип, — сказал дедушка. Он раскурил трубку, задул спичку и повторил: — По-моему, тоже.

СИЛАЧ

Она шагнула к окну маленькой кухни, выглянула во двор.

На фоне темнеющего неба четко вырисовывалась мускулистая фигура мужчины, одетого в спортивный костюм и теннисные туфли. У ног его разбросаны штанги, гантели, прыгалки, пружинные эспандеры, эластичные шнуры, чернеют чугунные гири всевозможных размеров. Он не сознает, что за ним сейчас наблюдают.