Ипатия, стр. 19
В большом зале несколько студентов с задних рядов попытались мешать, но при помощи четырех друзей они были энергично призваны к порядку, и Ипатия могла спокойно читать свою двухчасовую лекцию. На первый раз это было почти сухое введение.
Она поставила своей задачей, как сказала сама, применить способности, выработанные при изучении математических дисциплин, к разрешению высших задач, а именно: к рассмотрению нового миросозерцания. Христианство, как кажется, рассчитывает покорить культурное человечество. Настало время для философов рассмотреть основания этой религии; имеют ли священные книги христиан действительно высшее происхождение, нежели обыкновенные книги, а если согласиться и с этим и со всеми чудесными историями, то согласуется ли жизнь христиан с учением их священного писания. Она намеревалась рассмотреть это. В этой своей работе Ипатия имела великого предшественника в лице несчастного императора Юлиана, который с громадным знанием и несравненным остроумием разоблачал чудесные истории и догматические теории епископов. Однако после неожиданной смерти великого императора его труды подверглись уничтожению. Тогдашний александрийский епископ приказал сжечь все работы Юлиана, как будто огонь может уничтожить истину.
Свою лекцию Ипатия закончила вдохновенными словами, полными надежды на возрождение Юлиановых истин.
«Бедный учитель нашей Академии не в состоянии даже воссоздать планы, посредством которых император Юлиан хотел передать потомству наследство греческого гения. Государство уже начинает рушиться и нет никого, кто бы защитил его границы. С севера и с востока расхищают варвары государственное наследство. Но его дух, дух великого императора, не должен погибнуть. И даже бедный преподаватель нашей Академии имеет право поставить целью своей жизни поиск Юлиановой критики так называемого Нового завета, обнародование ее и продолжение, по мере сил и возможности. Эту работу возложила на себя я и не ожидаю награды иной, чем была награда императора Юлиана».
Само собой разумеется, что некоторые студенты, а среди них и знакомая нам четверка, проводили молодую женщину, которой могла угрожать какая-либо опасность, на протяжении тех нескольких сот шагов, отделявших ее от дома. Почтительно, на приличном расстоянии, но достаточно близко, чтобы помешать оскорблению, продвигались они вслед за Ипатией.
Так же прошла и вторая лекция в воскресенье после выборов.
Именно в этот день новый архиепископ произнес свою первую проповедь в соборе. И он был немало оскорблен недостаточной численностью прихожан. Правда, чиновничество было представлено почти полностью, знатнейшие семейства занимали свои обычные места, а сзади теснились лишь старухи и члены рабочих союзов. Гремя своим прекрасным голосом под церковными сводами, Кирилл не мог не подумать, что, кроме этих старух, никто не пришел на его проповедь по собственной воле. Недовольный, окончил он свои наставления, недовольный, он принял в алтаре поздравления клира. «Это должно было быть иначе», было единственной мыслью, которую в разных формах высказывал он чиновникам и духовенству. Когда со своей пышной свитой хотел он отправиться из портала собора через портовую площадь к своему дворцу, дорогу ему пересек поток молодых людей высшего общества, которые, оживленно разговаривая, выходили из здания Академии. На вопросительный взгляд архиепископа его секретарь Гиеракс ответил, что это – слушатели язычницы Ипатии, оскверняющей воскресенья своей критикой христианства и имеющей успех, неслыханный на протяжении всей истории человеческой мысли. В этот момент, когда два заговорившихся студента даже толкнули Кирилла, на пороге аудитории появилась сама Ипатия, прямая, строгая и гордая, как на кафедре, покрывшая прекрасную голову длинной черной шелковой накидкой. Неподалеку от нее шло около тридцати студентов, внимательно, но молчаливо, как личная охрана. Из нескольких сотен ртов вылетело короткое «ура», и, с легким поклоном, Ипатия, сопровождаемая своей стражей, завернула за угол академической постройки.
Архиепископ Кирилл остановился, как бы желая смиренно пропустить поток молодежи. Но его гладкое лицо покрылось желтоватой краской, и секретарь прошептал своему соседу:
– Да! Еще ее критику он, может быть, ей и простил бы, но такого успеха – никогда!
Глава V
НАМЕСТНИК ЦЕЗАРЯ И БОГА
После выборов архиепископа прекрасная Александрия стала ареной всевозможных битв, разыгравшихся то на городских улицах, то в письмах и донесениях, направлявшихся из областной столицы в Константинополь и в обоих случаях одинаково горячо интересовавших все население, два первых лица города, наместник и архиепископ, спорили о том, кому править Александрией.
Более образованная часть населения (как язычники, так и христиане) стояла на стороне уполномоченного императора. Деды теперешних граждан были свидетелями незначительного положения и скромного образа жизни первых александрийских епископов. Это были простые защитники христианской бедноты, честные, бесстрашные и прямодушные люди, ведущие дела своих притесняемых единоверцев, произносившие проповеди в пользу благотворительности или общинной кассы, отдававшие отчет в своих расходах, не имевшие, наконец, как беднейшие среди бедных, ничего своего, кроме нагого тела, которое они ежедневно готовы были отдать своим преследователям во имя будущего небесного царства. Городской знати вовсе не нравилось, что эти голодающие представители народа постепенно превращались в гордых и богатых попов, которые, не думая об облегчении нужд бедных и бесприютных, занялись оспариванием положения императорского наместника. Как было сказано выше, александрийское общество в душе было на стороне наместника Ореста, но – так или иначе – оно было христианским, и в конце концов в каждом конфликте приходилось обращаться к представителю церкви.
По сравнению с сорокалетним Кириллом, преимущества оказались не на стороне шестидесятилетнего наместника Ореста. Новый архиепископ, местный уроженец, был деятелен и фанатичен. Орест не был египтянином. Он происходил из знатнейшего и богатейшего коринфского семейства, быстро сделал карьеру в нескольких прибрежных городах Малой Азии, а затем в военном министерстве Константинополя и, наконец, в сравнительно молодом возрасте, стал провинциальным управителем, а затем и пожизненным наместником всего Египта. Он любил страну, в свободные часы предавался археологическим изысканиям и не усердствовал чрезмерно в работе. Текущие дела решали его чиновники, а он аккуратно подписывал все, что подавалось на подпись. В течение двадцати лет правления он ни разу не был особенно озабочен судьбами своей провинции. Он сумел лучше большинства своих предшественников блюсти правосудие, а в кротости и человечности превзойти всех. Главное было то, что в Константинополе им были довольны и ни разу не предлагали просить отставки вследствие «расстроенного состояния здоровья». Он знал двор и столицу. Там считалось лучшей та провинция, о которой меньше всего говорили, и его гордостью было сделать Египет лучшей провинцией римского государства. К тому же Орест отлично понимал, что кесарево надо отдавать кесарю. Непрерывное существование римского государства было для него само собой разумеющимся основанием, на котором покоилась его жизнь и наличие неисчислимых миллионов. Император мог быть безумным убийцей или человеколюбивым философом, – для Ореста это ничего не меняло в существе государства. Упадет ли в одном случае несколько сот голов, или столько же сот людей в другом случае будут награждены за свои добродетели, ему было совершенно безразлично. Это ничего не меняло в идее государства, а главное – в том могучем государственном механизме, в котором он – наместник Египта – являлся далеко не последней частью. Все могло идти вкривь и вкось, за четыреста лет царствования не было дня, чтобы в каком-нибудь уголке неизмеримого государства не было войны или революции, могущество и величие Рима продолжало невредимо и неизменно править над всей цивилизованной частью мира. Священное римское государство давало возможность всем своим гражданам, – а прежде всего избранному греческому народу, – исполнять назначение человека: умеренно наслаждаться жизнью, не забывая себя, служить государству и заниматься искусством и наукой.