Детство и юность Катрин Шаррон, стр. 47
Мать поднесла платок к губам, взглянула на него и спрятала под подушку.
Стирая потом белье, Катрин со страхом рассматривала эти носовые платки матери с засохшими пятнами крови.
Зима надвигалась стремительно. С каждым днем становилось холоднее.
Дверь из кухни в спальню не закрывали, но тепла кухонного очага было недостаточно, чтобы прогреть ледяной воздух комнаты, и больная дрожала от холода в своей постели. Приступы кашля становились все чаще, все острее и багровые пятна на носовых платках расплывались все шире и шире.
Отец работал на дальней стройке и возвращался в дом-на-лугах только поздно вечером. Переступив порог кухни, он бросал тревожный взгляд на Франсуа или Катрин. Клотильда и Туанон с воплями кидались ему под ноги, тянули к нему ручонки. Он наклонялся, рассеянно целовал детские головки.
— Ну как? — спрашивал он.
Старшие дети лишь молча качали головой. Отец быстро раздевался и шел в комнату. Катрин приносила ему туда миску с супом, иначе он бы и не вспомнил об ужине. Больная в эти часы обычно дремала. Отец садился у постели и смотрел на нее, молчаливый и неподвижный, не в силах оторвать глаз от изможденного лица, тонущего в густых волосах.
Однажды вечером мать почему-то не спала. Она заговорила с отцом, и тот стал рассказывать ей о своей работе, о снеге, валившем со вчерашнего дня, о крестной Фелиси, которую он встретил на Городской площади. Потом отец встал, прикрыл дверь на кухню, и до детей доносился теперь лишь неясный звук его голоса. Катрин, уложив спать сестренок, молча сидела рядом с Франсуа у очага, недоумевающая и встревоженная. В спальне послышался стук, будто что-то упало. Брат и сестра вздрогнули.
— Подойди к двери и посмотри, — шепнул Франсуа.
Катрин заглянула одним глазом в щелку. Сначала она ничего не увидела в царившей темноте, потом пригляделась и различила в неясном мерцании снега, проникавшем в спальню сквозь не прикрытое ставнями окно, фигуру отца, стоявшего на коленях у кровати. Она прижалась ухом к двери, но разобрать ничего не могла. Отец что-то говорил — глухо, взволнованно. О чем он? Одно слово то и дело срывалось с его губ: «Прости… прости меня…» За что он просит прощения? Разве он сделал матери что-нибудь плохое? Мать отвечала ему, и голос ее был так же слаб и бесплотен, как исстрадавшееся тело. Но вдруг голос этот преобразился и зазвучал внятно и отчетливо, мягко и молодо:
— Нет, Жан, нет! Никакой вашей вины здесь нет и не было… Те, другие, в Мези просто были сильнее, вот и все… сильнее вас… — Она с усилием перевела дыхание и договорила: — Да, они были сильнее, и они раздавили нас, как раздавили несчастного Мишело…
Катрин послышались заглушенные рыдания. Голос матери стал еще мягче, еще ласковее:
— Жан, мальчик мой, бедный мой Жан, перестань, не надо… Разве ты виноват, что всегда был честным и справедливым, а люди… а люди…
Катрин на цыпочках вернулась к Франсуа.
— Я ничего не понимаю, — прошептала она, — мама говорит про Мези… и про людей… Не понимаю…
Глава 32
Вот уже несколько дней у больной шла горлом кровь. Снова позвали доктора. В присутствии матери он прописал несколько лекарств, но, выйдя на кухню, печально пожал плечами и сказал, что никакие лекарства не помогут…
— Не пойму, откуда у мамы столько крови, — шептала Катрин на ухо Франсуа. — По-моему, в ней уже не осталось ни капли…
— Замолчи, ради бога! — перебил ее Франсуа. Он повернул голову, прислушался. Странные звуки доносились из комнаты больной. Катрин и Франсуа вошли в спальню, приблизились к кровати. Мать, закрыв глаза, глубоко уйдя головой в подушку, казалось, задыхалась. Грудь ее стремительно вздымалась и опускалась, сквозь полуоткрытые губы вырывались короткие, свистящие хрипы.
— Надо позвать доктора, — тихо сказал Франсуа.
Но Катрин в ужасе уцепилась за его руку. Нет, она ни за что не останется одна! И потом, разве Франсуа сумеет на своих костылях добраться до Городской площади, где живет доктор? Он поскользнется, упадет в снег и не встанет. Да разве доктор поможет? Он сам сказал в последний раз, что лекарства бесполезны…
Они стояли неподвижно перед кроватью. Сестренки молча забились в угол комнаты. Хрипы становились все короче, все громче… Руки матери судорожно перебирали складки простыни, затем взметнулись вверх, словно пытаясь ухватиться за что-то, и бессильно упали обратно. Катрин и Франсуа вздрогнули: теперь худые пальцы принялись царапать простыню, и этот звук, перемежавшийся хрипами, был невыносим для слуха. Катрин хотелось заткнуть уши, чтоб не слышать его. Она прислонилась к стене, закрыла глаза…
«Нет, нет!» — повторяла она про себя…
— Кати! Кати!
Кто зовет ее так отчаянно? Кто дергает за рукав? Она открыла глаза.
Какое странное лицо у Франсуа… Почему у него кривятся губы? Почему он зовет ее шепотом? Она опять взглянула на него, и он замолчал. Катрин стиснула зубы, удерживая крик: тишина, бесконечная тишина стояла в комнате.
Она прислушалась: ни звука, ни стона, ни хрипа. Она не смела взглянуть на кровать: ей казалось, что она пуста…
Наконец она заставила себя поднять глаза и посмотрела… Мать по-прежнему лежала там, удивительно спокойная и тихая. Руки ее не царапали больше простыню, грудь не вздымалась больше. Казалось, она спит, чуть приоткрыв губы. Но спала ли она? Глаза были полуоткрыты. На бледных губах проступала слабая, еле заметная, еле уловимая улыбка — первая за все эти долгие страшные дни…
— О чем она думает? — шепнула Катрин. Франсуа посмотрел на сестру, широко открыв глаза.
— О чем… — начал он.
Запнувшись, словно ему не хватило дыхания, мальчик бросил взгляд на мать и снова обернулся к Катрин.
— Да ведь она умерла, — сказал он, и в голосе его прозвучал глухой гнев.
Катрин попятилась, стукнулась плечом о стену. Так, значит, это смерть?
Эта тишина после стольких стонов и жалоб, это спокойствие после долгих мучений, это выражение тихой радости после стольких бед и несчастий!
Франсуа вышел из комнаты, прыгая на одной ноге, и тут же вернулся на костылях. Лицо его теперь было залито слезами. Увидев слезы брата, Катрин вдруг почувствовала ужас; только сейчас ощутила она глубину собственного горя; рыдания подступили к горлу. Она быстро отвернулась от Франсуа, стиснула зубы и крепко сжала кулаки, пытаясь из последних сил подавить эти рвущиеся из самого сердца рыдания. Беззвучные слезы брата испугали младших сестренок, которые все это время сидели, притаившись, в углу комнаты, и они тоже заплакали и закричали от страха. Катрин подошла к ним и велела замолчать.
— Ради нашей бедной мамы будьте умницами! — твердила она.
Удивление, вызванное этой непонятной фразой, суровый и решительный вид старшей сестры заставили Клотильду и Туанон умолкнуть. Катрин увела их на кухню, умыла, дала по куску хлеба. Эти привычные, обыденные дела помогли ей справиться с собой. Слова Мариэтты пришли ей на ум, слова, которые та сказала на прощание при последней встрече: «Теперь, Кати, ты должна…»
— Теперь я должна, — повторила про себя Катрин, — должна…
Она вынула из верхнего ящика комода большой черепаховый гребень, вернулась в комнату и попросила Франсуа, стоявшего у изголовья кровати, посторониться.
Брат бросил на нее испуганный взгляд.
— Ты мне не понадобишься, — прибавила она ласково.
«Теперь ты должна…» Она вплотную подошла к изголовью. Что почувствует она, прикоснувшись к голове мертвой матери? «Ты должна, Кати, ты должна!»
Удерживая дыхание, Катрин протянула руку, взяла в горсть темную прядь и стала медленно расчесывать тяжелые, еще теплые спутанные волосы.
Часть четвертая. «Я должна…»
Глава 33
Спор разгорелся сразу после возвращения с похорон матери. Январь в этом 1885 году выдался на редкость холодным. Катрин сидела у очага, время от времени подбрасывая охапку хвороста в гаснущее пламя. Вокруг нее на низеньких стульях разместились женщины. Мариэтта выглядела совсем крошечной в своей траурной накидке с капюшоном. Катрин исподтишка бросала на сводную сестру удивленные взгляды: ее пугало сходство Мариэтты с покойной матерью.