Детство и юность Катрин Шаррон, стр. 46
Наступил октябрь, но солнце светило все так же ярко. Его теплые лучи согревали больную, дремавшую на пороге дома. Дети пристально вглядывались в ее лицо.
— Видишь, как она разрумянилась на солнышке, — радостно шептал сестре Франсуа.
Действительно, на щеках матери, по-прежнему впалых и бледных, вспыхивали яркие багровые пятна.
Однажды под вечер мать вдруг встала со своего стула: щеки ее пылали сильнее обычного. Она поднесла руку к горлу, словно чьи-то невидимые пальцы пытались задушить ее, и, пошатываясь, направилась в комнату.
— Кати, помоги мне. Я сейчас упаду…
Катрин бросилась к больной. Раздевая ее, девочка заметила, что руки и плечи у матери горячи, как огонь. Но, несмотря на это, больная дрожала от озноба так, что зубы ее стучали. Лепеча какие-то невнятные слова, она перебирала худыми пальцами складки одеяла. Забившись в угол комнаты, Клотильда и Туанон со страхом смотрели на мать. Катрин хотела было дать ей напиться, но побоялась поднести стакан к ее трясущимся губам. Франсуа прыгал по комнате на своих костылях, словно большая птица в клетке. Наконец он не выдержал.
— Дойду до Лартигов, — сказал он, — и попрошу Орельена сходить за доктором.
— Тебе трудно… да и далеко… Лучше схожу я.
— Нет, нет, — запротестовал Франсуа, — если надо будет помочь маме, я один не смогу… Я ухожу.
Он ушел прихрамывая. Девочки выбрались из своего угла и уцепились за юбку старшей сестры. Мать глухо застонала. Это была низкая, монотонная жалоба, которая словно билась в ее груди, не находя выхода. Щеки больной по-прежнему горели огнем, но лоб, виски и нос приняли восковой оттенок; закрытые глаза с темными кругами глубоко запали в орбиты. Катрин не узнавала больше матери. О, скорей, скорей бы кто-нибудь пришел: отец, Франсуа, доктор — все равно кто!
Вдруг мать села на постели, широко раскрыв глаза.
— Кати! — крикнула она.
— Что вы, мама? — спросила Катрин.
— Кати! Где Кати?
— Я здесь… я здесь, мама!..
Мать пристально смотрела на нее и повторяла:
— Позовите, пожалуйста, Кати… Я очень вас прошу…
— Я здесь, я здесь, мама! — шептала в страхе девочка. Творилось что-то непонятное, немыслимое… Мать больше не узнает ее. Странная улыбка тронула бледные губы больной, блуждающий взгляд сверкнул огнем.
Она подняла руку, словно прислушиваясь к чему-то.
— Слышите? Слышите, как стучат копыта, гремят колеса, звенят бубенцы?..
Это он, это Обен… он подъезжает…
Глаза матери были прикованы к какой-то невидимой точке в глубине комнаты. Катрин, не сдержавшись, бросила взгляд туда же. Страшный, нечеловеческий крик заставил ее обернуться. Выпрямившись на постели, с перекошенным ртом, мать протягивала руки ладонями вверх, звала кого-то. Крик оборвался, и она умоляюще, еле слышно зашептала:
— Нет, нет, Обен! Остановись! Не уходи… О-о!.. Это уже не он! Это экипаж Манёфа… Остановитесь! Остановитесь! Вы меня разда…
Она рухнула навзничь и снова застонала. Катрин на цыпочках подошла к кровати. Сестренки, цепляясь за ее юбку, кричали и плакали от страха. А Катрин, крепко сжав кулаки, так, что ногти вонзились в ладони, твердила про себя: «Я не должна кричать… Я не должна плакать! Я не должна… не должна…»
Глава 31
Несмотря на все принятые доктором меры, мать провела в жару и бреду несколько дней и ночей. Как только солнце склонялось к западу, она начинала борьбу со своими видениями. Ей снова мерещился Обен: то она должна идти гулять с ним в Жалада или в Мези, то вести его в школу, то готовить ему обед… И всякий раз бред внезапно оборачивался кошмаром…
Наконец больная медленно выбралась из жуткого мира призраков, истратив на борьбу с ними последние силы.
Однажды утром она окликнула Катрин. Девочка подошла к постели, думая, что мать опять не узнает ее, как было в последние дни. Но та прошептала еле слышно:
— Доброе утро, доченька.
— Вы что-нибудь хотите, мама? — спросила Катрин. — Может, липового отвару?
Она ждала, что в ответ мать снова начнет лепетать какую-нибудь бессмыслицу.
— Мне ничего не нужно, я хотела только посмотреть на тебя.
Несколько минут больная лежала молча, закрыв глаза. Катрин подумала, что она уснула, и хотела уйти, но снова услышала:
— Подожди немного, Кати.
Девочка подошла к больной.
— Как дела, дочка?
— Все в порядке.
— А отец?
— Тоже.
— Франсуа?
— Он гуляет на лугу с Клотильдой и Туанон.
Мать снова умолкла; глаза ее были по-прежнему закрыты, и Катрин не могла понять, спит она или нет.
— Кати!
— Да, мама.
— Я была очень больна?
— О, вы…
— Можешь не скрывать: я знаю, что была больна, только не знаю, долго ли, и не помню, что произошло.
«Может, она забыла про Обена? — подумала Катрин. — А когда вспомнит о нем, снова начнет бредить».
Но в этот день мать ни разу не заговорила об умершем. А в последующие дни, если ей и случалось упомянуть о нем, в голосе больной не было больше ни тоски, ни ужаса, разве что сам голос звучал еще слабей, еще тише.
— Что-то больно тихо она говорит, — вздыхал Франсуа. — Лучше бы уж кричала и билась… Боюсь я этой тихости…
Чтобы как-то подбодрить мать, Франсуа решил появляться перед ней без костылей. Он оставлял их за дверью и подходил к постели уверенным шагом, стараясь скрыть свою хромоту.
— Видите, мама, я уже здоров, — весело говорил он. — Теперь очередь за вами.
И, превозмогая боль, поспешно присаживался в ногах у нее на кровати.
Мать улыбалась ему своей жалкой, вымученной улыбкой, которая всякий раз вызывала у Катрин и Франсуа страстное желание броситься к больной, схватить ее на руки и унести далеко-далеко отсюда, в неведомую счастливую страну, где она снова обретет силы, здоровье и жизнь.
— Хоть одно мне удалось, Франсуа, — шептала она, глядя на сына, — я не дала им тогда отрезать тебе ногу…
Она долго смотрела на него.
— Твоя болезнь, — продолжала она, — теперь только дурной сон…
Она повторяла задумчиво: «Сон… сон…» — и взгляд ее устремленный вдаль, казалось, созерцал что-то невидимое другим, нежное и печальное.
— Жюли принесла мне сегодня утром новый альманах, — начинал Франсуа, желая отвлечь больную от ее дум.
Он доставал из кармана тоненькую потрепанную книжечку.
— Хотите, мама, я вам почитаю?..
И, не дожидаясь ответа, Франсуа принимался читать, время от времени поглядывая на мать, чтобы удостовериться: отгоняет ли его чтение от больной неотвязные мысли? Когда он останавливался, наконец, с пересохшим горлом, мать говорила тихо:
— Ты хорошо читаешь, сынок! В будущем это тебе пригодится.
Она протягивала свою исхудалую руку к Катрин, брала ладонь девочки в свою.
— Как мне хотелось, чтоб ты тоже научилась грамоте, Кати! Да вот не довелось…
Приподняв голову, мать задумчиво смотрела на сына.
— Франсуа, а ты не можешь научить Кати читать и писать? Мальчик хмурил брови.
— Не знаю, как взяться за такое дело…
Мать выпускала руку Катрин и говорила, словно, про себя:
— Если бы Жан умел читать, и писать, и считать, и говорить как надо, мы, может, и сейчас жили бы на ферме… все вместе, всей семьей… Тогда бы они не заманили его в ловушку…
Она устало закрыла глаза. Дети не шевелились. Может, она спит?
Слышалось только ее хриплое, трудное дыхание.
Не раскрывая глаз, мать снова заговорила, но так тихо, что трудно было различить слова:
— Когда-нибудь… такие люди, как мы… все простые люди, вроде нас, будут грамотными… и Мариэтта, и Фелиси, и другие… и смогут прочитать в книгах, в газетах о том, что происходит в мире… здесь и в других местах… и напишут о своих бедах и своих нуждах… скажут, как они хотели бы устроить жизнь… чтоб всем было хорошо… Тогда на свете будет меньше… меньше…
Приступ, кашля, острый и мучительный, прервал ее.
— Мама, — с упреком прошептала Катрин, — вы же знаете: доктор сказал, что вам вредно много говорить…