Детство и юность Катрин Шаррон, стр. 37
Снова начался снегопад. Катрин медленно брела по дороге, то и дело останавливаясь, чтобы сбить налипший на деревянные подошвы снег. Он был таким ослепительно белым, этот снег, что она шла, полузакрыв глаза, и очень боялась заснуть. Что тогда будет? Туанон останется без мессы, и спасти ее не удастся…
А снег все сыпал и сыпал, и Катрин, словно во сне, двигалась вперед, увязая по щиколотку в холодных сугробах…
Наконец вдали показались первые дома Ла Ноайли. Серое, низкое небо постепенно темнело; надвигался вечер. Девочка остановилась у края дороги и пересчитала свои су. Двадцать три! Она сосчитала еще раз: да, только двадцать три! Отчаяние охватило Катрин. Нет, не набрать ей недостающие су по дороге в дом-на-лугах! Может, повернуть обратно? Кто знает? Вдруг, она пропустила какую-нибудь ферму? Катрин шагнула было назад; ноги ее дрожали, колени подгибались… Она села на придорожный камень и развернула сверток, который дала ей на дорогу Аделаида. Съев ломоть хлеба и несколько кусочков сахару, Катрин сразу почувствовала себя бодрее. Она встала и медленно поплелась вперед, к Ла Ноайли.
Безуспешно стучалась она в двери первых городских строений. В одном домике не было никого, кроме калеки, смотревшего на Катрин бессмысленным взглядом; в другом оказались лишь двое малышей, у которых, разумеется, не было ни гроша; третья лачуга была пуста: хозяева, по-видимому, еще не вернулись с работы. Скоро она добралась до Городской площади и остановилась в нерешительности перед резной дверью богатого дома. Собравшись с духом, Катрин робко дернула звонок. Вышла служанка и, выслушав просьбу девочки, с треском захлопнула перед ее носом дверь.
— Нечего людей по пустякам от дела отрывать! — сердито проворчала она.
Обескураженная Катрин прошла всю центральную часть города, не решаясь больше постучать ни в одну дверь, и спустилась к Ла Ганне. Первым человеком, которого она увидела здесь, была Амели Англар, дочка дорожного смотрителя.
Катрин помахала ей рукой, и белокурая девочка остановилась.
— Не дадите ли вы мне одно су, чтобы спасти жизнь моей сестры?
— Ну конечно, Катрин. Вы ведь позволите мне называть вас Катрин?
Амели вбежала в дом и тут же возвратилась с полной пригоршней монет.
— Нет, нет, я могу взять только одно су.
Затем Катрин постучалась к Марии Пиру, и та сама открыла засов. Мария похвалила девочку за усердие и вручила ей свою лепту.
— Не огорчайся, Кати, болезнь у твоей сестры не такая уж опасная, и ты можешь собрать недостающие су завтра утром.
Бывшая соседка Шарронов, Святоша, тоже охотно дала Катрин деньги, и даже Ианду, которого девочка осмелилась окликнуть, оставил своих свиней, подошел к ней, ворча что-то под нос, и вытащил монетку из кармана пестрых, как у арлекина, штанов. Еще одно су Катрин получила от отца Орельена и Жюли, и одно — от Боженьки. Измученная и обессилевшая, она доплелась до дома-на-лугах, вошла в кухню, выложила на стол двадцать девять су и заснула мертвым сном. Матери пришлось раздеть ее и уложить в постель, словно маленькую.
На следующее утро Катрин еле встала с постели: ступни и колени словно одеревенели, голова гудела. С трудом передвигая ноги, она отправилась снова в путь, обошла оба западных предместья Ла Ноайли. Три часа спустя она вошла в церковный дом и вручила аббату Ладюранти свои сорок одно су. Священник долго молча смотрел на Катрин, потом проговорил с упреком:
— Я знал, что твоя сестра опасно больна, и уже молился за нее. Тебе незачем было собирать деньги, чтобы я отслужил мессу за ее здоровье.
Катрин вернулась в дом-на-лугах и проспала как убитая до самого вечера; она не проснулась даже тогда, когда приехал доктор, чтобы осмотреть маленькую больную. Нет, Туанон не умерла и не стала слабоумной. Она выздоровела.
А Катрин возвратилась в Ласко.
И снова потекли дни — серые и монотонные. Лишь изредка — не чаще, чем раз в месяц, — Катрин посещала уроки катехизиса. Мало-помалу перестала она ходить и к воскресной мессе. И в конце концов совсем не думала больше о Пресвятой Деве, о Боге и о святых…
Глава 24
Полгода спустя после описанных событий мать настояла, чтобы в одно из воскресений все ее дети собрались за семейным столом в доме-на-лугах.
— Не так-то легко это устроить, — заметил Жан Шаррон. — Может, хозяева не захотят их отпустить в этот день. И разве ты можешь приготовить обед на всю семью? Денег-то в доме кот наплакал.
Но мать не сдавалась.
— Это надо, это непременно надо сделать, — твердила она со странным лихорадочным блеском в глазах, — это необходимо!
Наконец отец уступил. И вот в одно июньское воскресенье, вскоре после сенокоса, вся семья Шарронов собралась к полудню в доме-на-лугах. Робера, разумеется, тоже приглашали, но не слишком настойчиво; он же, по-видимому, остался доволен, что его жена и шурин уедут на целый день из Амбруасса.
Матери очень хотелось пригласить Крестного. «Он тоже мой сын, — твердила она, — такой же, как и все остальные». Но Крестного неудобно было приглашать без Берты; между тем, даже не считая их, за стол сядут девять человек, и, хотя все готовы довольствоваться немногим, расход все равно получается большой. Пришлось примириться с тем, что Крестного не будет.
Поначалу все чувствовали себя как-то неловко. Церемонно поздоровались, перецеловались. Туанон, сидя в своей кроватке, громко хлопала в ладоши.
Мать, Мариэтта, Катрин и Клотильда уселись по одну сторону стола, ближе к очагу; напротив них — отец с Марциалом и Обеном. Франсуа занял свое обычное место в конце стола.
Суп ели в молчании. Мать не притрагивалась к еде: она неотрывно смотрела на сидящих за столом детей. Над столом видны были только ее худые и потому словно слишком длинные руки да огромные, сияющие черные глаза. На тонких, бескровных губах блуждала робкая, нерешительная улыбка; дети все время чувствовали на себе ее беспокойный взгляд и, не поднимая глаз от своих тарелок, торопливо глотали суп.
Мариэтта привезла большой пирог с мясом и несколько бутылок сидра.
Когда выпили по стаканчику, языки развязались, и все заговорили разом: Катрин — об Аделаиде и обоих скрягах; Марциал — о своих хозяевах, которые были, по его словам, славными людьми; Мариэтта — о своем муже.
— Покоя я с ним не вижу, — смеясь, говорила она. — Он бешеный, он необузданный, но в глубине души человек не злой. Верно, Обен?
Обен в ответ пробормотал что-то невнятное и тут же добавил, что Робер силен, как турок, но через годик-другой и он, быть может, станет таким же силачом.
И в самом деле, от этого рослого не по летам парня, с мускулистой шеей, коротко остриженными густыми волосами, загорелым лицом и большими квадратными руками, так и веяло здоровьем и молодой силой. Серые глаза Обена остались по-прежнему задумчивыми; их ясный, совсем детский взгляд казался неожиданным на лице, оттененном первым светлым пушком над верхней губой и на щеках. Ростом Обен почти сравнялся с отцом; ему свободно можно было дать шестнадцать, а то и семнадцать лет, хотя ему лишь недавно исполнилось четырнадцать. Катрин чувствовала гордость при мысли, что этот большой, красивый парень — ее брат.
Один Франсуа почти не поддерживал общего разговора. Когда братьев рядом с ним не было, он меньше думал о своем увечье, но сегодня никак не мог заставить себя разделить со всеми общую радость и веселье.
За столом то и дело слышались взрывы хохота. Клотильда, глядя на старших, тоже заливалась смехом. Даже маленькая Туанон, сидевшая в кроватке, не отставала от других: изо всех сил колотила палкой о стенку комода. Шум стоял невообразимый.
Когда обед был окончен, все с трудом поднялись из-за стола — не оттого, что трапеза была слишком обильной, а потому, что всласть наговорились и насмеялись и теперь чувствовали себя слегка охмелевшими. Мать оперлась на руку Обена и сказала с горделивой улыбкой:
— А ты меня перерос, сынок! Теперь — для своего возраста, конечно! — ты самый большой, самый сильный и самый красивый парень во всей Ла Ноайли!