Детство и юность Катрин Шаррон, стр. 24
— Глянь, как исхудала наша мама!
— Угу! — кивнула Катрин.
— Когда она разжигала огонь, у нее под кожей все кости были видны!
Катрин взглянула на мать, вернувшуюся в кухню. Слова Франсуа отозвались в ней какой-то непонятной болью. Она вдруг отчетливо осознала, что до этой минуты не смогла бы сказать: высокая мать или маленькая, полная или худая?
Мать была матерью — вот и все. Разумеется, она была красивой, хотя красота ее совсем не напоминала красоту других, например Эмильенны.
Но теперь, после слов Франсуа, Катрин уже не могла смотреть на мать по-прежнему, видеть ее такой, какой она была для нее до сих пор.
«Мама исхудала», — сказал Франсуа. «Исхудала!» Неужели сегодняшний день — день прозрений и мучительных открытий? Неужели мама, ее мама тоже начнет стареть и блекнуть, станет когда-нибудь похожей на тех несчастных, изможденных нуждой женщин, которых Катрин встречает ежедневно на улицах Ла Ноайли?
Глава 15
— Мама, мама! — крикнул Обен. — Подите сюда. Он стоял у окна и глядел на улицу.
Мать подошла к нему, посмотрела в окно. Катрин поспешила протиснуться между ними.
— Это он! — сказал Обен, указывая пальцем на смуглого человека с огромным коробом на плече.
Человек шел по улице, останавливался у дверей домов и разговаривал с людьми. Иногда он делал вид, будто собирается поставить свой короб на землю и раскрыть его, но соседи отрицательно качали головами. Тогда человек смеялся и шагал дальше.
Мать смотрела на незнакомца и молчала.
— Вы не узнаёте его, мама? — спросил Обен.
Она ничего не ответила.
— Глядите, — продолжал мальчик, — у него в ушах золотые кольца. Я хорошо запомнил его; он однажды заходил к нам, когда мы еще жили в Жалада, и вы купили у него розовую материю…
— Да, да, припоминаю, — торопливо проговорила мать.
Она отошла от окна и принялась расхаживать по кухне. Казалось, будто она поглощена своими делами, но уже через минуту, забыв о них, снова подошла к стоявшим у окна детям.
— Обен, пойди и скажи этому человеку, чтоб он поднялся к нам. Я хочу поговорить с ним.
Изумленный мальчуган застыл на месте, приоткрыв рот.
— Ну, иди же, говорят тебе!
Худое лицо матери вдруг стало жестким; глаза ярко блестели. Катрин и Франсуа смотрели на нее, не смея шелохнуться. Клотильда мирно играла на полу, прислонившись спиной к комоду. «Для чего мать послала Обена за смуглым человеком? Что она хочет у него купить?» — спрашивали себя дети, не отрывая глаз от лица матери. На лестнице послышались быстрые шаги. Кто-то остановился на площадке, постучал в дверь. Мать стояла посреди комнаты, прямая и бледная. Дверь приотворилась, хрипловатый голос спросил:
— Это сюда меня звали?
— Входите, — с усилием выдохнула мать.
Человек медленно вошел в комнату и сощурился, стараясь привыкнуть к полумраку.
— Ну и темнотища у вас! — проворчал он.
Пока человек говорил, Обен за его спиной бесшумно проскользнул в комнату и стал рядом с матерью.
Торговец подошел к столу, поставил на него свой короб и принялся развязывать его.
— Не трудитесь, прошу вас, — тихо проговорила мать.
— Не трудиться?!
От его резкого голоса Катрин вздрогнула.
— Нам нечего у вас купить… — начала мать. Она говорила с трудом, словно ей не хватало воздуху.
Незнакомец с силой стукнул кулаком по столу. Катрин бросилась к матери, ухватилась за ее юбку. Перепуганная Клотильда заплакала в своем углу.
— Черт бы вас побрал! — выругался незнакомец.
Он вскинул свой короб на плечо, плюнул и направился к двери.
«Наверно, вот такие разбойники и крадут детей», — думала Катрин, крепко держась за юбку матери. Торговец был уже у порога, но вдруг остановился.
— Так почему же вы послали за мной? — спросил он недоумевающе.
— Я позвала вас не для того, чтобы купить, а чтобы продать.
Цыган вскинул голову, приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, и вдруг, оскалив свои белые зубы под тонкими усиками, грубо расхохотался.
— Продать? Продать! — повторил он. — Что продать? Эту хромоногую скамейку? Эти ободранные стены? Продать свою нужду? Иди еще что-нибудь?
Может быть, вот этих сопляков? — И он указал пальцем на окаменевших от ужаса детей.
Он снова разразился смехом и стал раскачиваться на месте, широко расставив ноги. Мать молчала.
— Ну? — спросил он и сделал вид, что собирается уходить. — Что же вы все-таки желаете мне продать?
Мать поднесла руку к голове. Торговец сначала, по-видимому, не понял, в чем дело, потом, догадавшись, пробормотал: — Ах, вот оно что… Он подошел к окну. — Откуда вы знаете, что я покупаю волосы?
— Вы однажды предлагали мне продать…
— Я? — удивился торговец. — Когда?
— Два года тому назад. В Жалада…
— В Жалада? — повторил он, силясь припомнить, — В Жалада? В Жалада… — Он вдруг снова рассмеялся, на этот раз почти беззвучно. Потом лицо его вновь обрело неподвижность, только губы кривились в злобной усмешке. — Вспомнил, — сказал он. — Вспомнил! Это у вас полоумный муж?.. Он прогнал меня тогда как собаку, ваш муженек, да, как собаку…
Вздохнув всей грудью, он облокотился на подоконник и посмотрел в упор на мать.
— Ему, значит, не повезло, бедняге? Некоторые болтают, будто у меня дурной глаз. Очень возможно… Так он умер, ваш благоверный? Ну, понятно, без него — разоренье, нищета…
Он пошарил в кармане, вытащил дешевую тонкую сигару и огниво, высек огонь, зажег сигару и сделал несколько затяжек.
— Благодарение богу, мой муж жив! — сказала мать, перекрестившись.
Цыган метнул тревожный взгляд на дверь.
— О, не беспокойтесь, он не вернется так рано… Торговец снова принял развязную позу.
— Когда я предлагал вам честную сделку, вы с вашим мужем выставили меня за дверь. Теперь ваша очередь попросить меня, да как следует!
Кровь прилила на мгновение к щекам матери, но через минуту они снова побелели.
— Но если ваши волосы стали такими же, как вы сама, — продолжал цыган, — можете оставить их при себе.
Мать молча подняла руки к голове, сдернула, почти сорвала чепчик и стала судорожно вынимать роговые шпильки, удерживавшие корону ее кос. Они упали ей на плечи, тяжелые, длинные и гибкие, словно блестящие черные змеи. Вот это да! — пробормотал торговец, не в силах скрыть своего восхищения, и вынул из кармана серебряную монету.
— О! — только и сказала мать.
— В чем дело? — спросил разносчик. — Вам этого мало? Он спрятал монету обратно в карман.
— Но моя соседка получила вдвое больше, а у нее не было и половины…
— Как хотите, — отрезал цыган.
Он поднял свой короб, направился к двери. У порога остановился и обернулся:
— Ну, красавица, значит, нет? Имейте в виду, что вы не скоро увидите меня и едва ли найдете другого покупателя…
— Ну что ж, раз надо… — прошептала мать.
Цыган поставил короб на пол, взял стоявшую у стены табуретку, отнес ее к окну.
— Садитесь, — сказал он. — Да не так, спиной к свету! Согнувшись, склонив голову вперед, мать ждала. Торговец вынул из своего короба кусок синей материи, расстелил ее на полу, достал из кожаной сумки блестящие ножницы.
Обен нагнулся к Катрин.
— Был бы я лет на пять старше, — шепнул он ей, — я вышвырнул бы его в окошко!
Теперь цыган не спешил. Он переложил несколько раз с места на место синюю материю, постоял размышляя, подошел к окошку, плюнул в него, обернулся и вдруг, широко раскрыв ножницы, бросился на волосы, словно коршун на добычу. Ножницы яростно звякали, тяжелые пряди падали одна за другой на расстеленный лоскут.
Жестокая улыбка кривила губы цыгана все время, пока он суетился, приплясывая, вокруг матери. Когда торговец наконец остановился, дети не узнали матери в худеньком юноше с маленькой, коротко остриженной головой и огромными глазами. Цыган поднял с пола синюю материю, осторожно свернул ее, сунул в свой короб и протянул матери серебряную монетку. Она словно не заметила ее и продолжала сидеть, тупо глядя перед собой. Торговец пожал плечами, положил монету на стол, махнул на прощание рукой и направился к двери.