Проклятый, стр. 68

Я был крайне доволен тем, что никто мной, кроме Уолтера, не слышал этой мерзкой аргументации. В ней не хватало логики, в ней не хватало фактов, а прежде всего не хватало морали. Я не имел понятия, сможет ли справиться с демоном старый Эвелит, по словам Энн он уже выдумал какой-то план, в котором должны были участвовать Квамус, Энид и другие ведьмы Салема. Я не знал также, действительно ли повергся коррозии медный ящик. И это самое худшее, я не знал, какое ужасное влияние может произвести Миктантекутли на живых и умерших, когда Уолтер и я выпустим его на свободу.

Я подумал о самом Дэвиде Дарке, который буквально взорвался в своем доме. Я подумал о Чарли Манци, раздавленном скрежещущими надгробиями. Я подумал о помощи. Я подумал о миссис Саймонс, напрасно взывающей о помощи. Я подумал также и о Джейн, улыбающейся, пышнобедрой и дьявольски сексапильной, такой реальной, и все же нереальной умершей жене, которая восстала из гроба. Все эти изображения перепутывались в моей голове, вызывая страх, недоверие, угнетенность, апатию и чувство ужаса. Но у меня оставалась единственная надежда, за которую я уцепился изо всех сил с безрассудным упорством. Единственная надежда, благодаря которой я мог победить в себе голый страх перед оживленными трупами Миктантекутли, детьми проклятого демона, и перед ужасной опасностью, грозящей нашему миру, когда будет освобождено древнее зло. Это была надежда на то, что я снова увижу Джейн, что снова буду держать в руках ее роскошное тело, наперекор всем приговорам судьбы и человеческого предназначения, наперекор всякой логике. Это была надежда, от которой я никогда не мог отказаться, невзирая ни на какие последствия. Миктантекутли хорошо знал это и именно потому-то и был демоном.

— Я все еще не имею понятия, как из этого сделать пакет акций, — внезапно заговорил Уолтер.

— Это будет не так уж и трудно, — утешил я его. — Покажи своим клиентам фотоснимки «Вазы» и «Мэри Роуз». Скажи им, что это чертовски престижное предприятие. А потом еще объясни, что спасенный корабль будет выставлен на публичное зрелище, вероятнее всего, как главная привлекательность в специально проектируемом парке для отдыха. Не преувеличивай, Уолтер, пять или шесть миллионов это не такая и большая сумма. Именно столько стоит дерьмовенький фильм, — буркнул с достоинством Уолтер.

— Послушай, — сказал я серьезно. — Ты хочешь вернуть себе Констанс или нет?

Кельнерша поставила перед Уолтером запеканку с устрицами. Уолтер начал производить в тарелке раскопки вилкой так, как будто неожиданно потерял всякий аппетит.

— Вы можете взять и салат, если хотите, — сказала кельнерша. — Дополнительно платить не нужно.

— Спасибо, — буркнул Уолтер. Он посмотрел на меня над столом с усталостью и мукой.

— А если из этого ничего не выйдет? — спросил он. — Если это только сон, иллюзии? Я похороню свою карьеру и не верну Констанс.

— А если ты ничего не сделаешь, — ответил я, — то остаток жизни ты будешь говорить себе: «Я мог вернуть Констанс, но я очень боялся, чтобы рискнуть».

Уолтер прорезал шкурку на запеканке, и изнутри вырвался пар. Он ел молча, явно не обращал внимания на вкус, и был настолько голоден, что съел все на тарелке. Он допил вино и затем громко застучал пальцами по столу.

— Пять или шесть миллионов, так?

— Примерно столько.

— Можешь мне дать точную смету расходов?

— Конечно.

Он вытер губы салфеткой.

— Сам не знаю, куда я лезу, — заявил он. — Но я могу, по крайней мере с частью пойти на дно.

— Помни о Констанс, — напомнил я ему.

— Помню, — ответил он. — Именно это меня и беспокоит.

Доктор Розен запарковал свой Мерседес 350 у клиники Дерби, когда я остановился рядом на своем Торнадо и помазал рукой, приветствуя его. Он остановился на тротуаре: худощавый, безукоризненно одетый мужчина с козьей бородкой, в огромных очках в калифорнийском стиле, согласно которому в нижнем углу левой линзы были вырезаны инициалы хозяина. Я часто думал, что доктор Розен намного лучше бы смотрелся в Голливуде, чем в Салеме. Он был по натуре эксгибиционистом и обожал общаться на медицинском жаргоне, изобилующим определениями типа «тск близнец» или «акцептационный невроз».

Однако он был великолепным специалистом, образованным, честным, беспокоящимся о пациентах в наилучших традициях деревенских врачей из Новой Англии, а его склонность к фанфаронству была всего лишь невинной слабостью.

— Добрый день, Джон, — весело сказал он. — Идем, выпьем кофе.

— Я пришел только навестить Энн, — Объяснил я. — Мы пошли вместе по усеянной пятнами солнечного света тропинке к застекленным дверям клиники. В кондиционированной приемной было прохладно и спокойно, звучала тихая музыка, вокруг стояли драгоценные комнатные растения. Небольшой водопад, тихо позванивая, падал в бассейн неправильной формы, наполненный золотыми рыбками. На другом конце помещения сидела за столом красивая золотоволосая санитарка в белом халате, белом чепчике и безукоризненно белых больничных туфлях. Она явно не отличала кисты и от цистерны, но это совершенно не имело значения. Она просто была необходимым элементом «мягкой атмосферы», создаваемой доктором Розеном.

— Кто-нибудь звонил, Марго? — спросил доктор Розен, проходя мимо стола.

— Только мистер Уиллис, — ответила Марго и затрепетала мне смоляно

—черными ресницами. — Ох, еще и доктор Кауфман из Вет Израел.

— Соедини меня с доктором Кауфманом через 10 минут, хорошо? — поручил доктор Розен. — Оставь Уиллиса на более позднее время, пока он сам не позвонит. Шла ли речь о его фиброзе?

— Наверно да.

— Идем, Джон, — он пригласил меня жестом руки. — Спасибо, Марго.

— Пожалуйста, — замурлыкала Марго.

— Новенькая, верно? — заметил я, входя за Розеном в его просторный кремовый кабинет. Я огляделся. На стене все еще висела та же большая масляная Эндрю Стевовича, женщина с лунными глазами и два лунных мужчины. Я знал каждую подробность, каждый оттенок и цвет этой картины, поскольку долгие часы просиживал напротив нее, рассказывая доктору Розену о своей депрессии и одиночестве.

Доктор Розен сел за широкий тиковый стол и мельком пробежал почту. Кроме утренней корреспонденции угол стола был пуст, на нем была лишь небольшая абстрактная статуэтка, напоминающая то ли свернутый треугольник, то ли пародию на «Йони». Доктор Розен сказал мне когда-то, что эта статуэтка символизирует сущность силы врачевания в каждом человеческом организме. У меня это скорее связывалось с тяжелым случаем несварения, но я сохранил это мнение при себе.

— Энн, — отозвался доктор Розен, как будто продолжал уже начатый разговор. — Энн испытала иск и серьезную контузию; у нее сломана кисть, фиксированы мышцы и растянуты мышцы бедер. Ну, с тех пор шок наверно уже миновал, но физическое облегчение наступит лишь через пару дней.

Он замолчал и со сморщенными бровями посмотрел на письмо от Питера Бента Бригхема, а потом поднял на меня взгляд, выражающий сдержанное любопытство.

— Наверно, предпочитаешь не говорить, как это случилось? — спросил он.

— Разве Энн ничего не говорила?

— Сказала, что занималась бегом и упала, но мне очень трудно поверить в такое. Особенно если учесть, что она должна была падать с широко расставленными ногами, как балерина, выполняющая поперечный шпагат. К тому же еще синяки и царапины на коже явно указывают, что она была вдобавок ко всему и голой.

Я пожал плечами и старался принять дипломатичное выражение лица.

Доктор Розен наблюдал за мной с минуту, дергая себя за козлиную бородку пальцами. Наконец он сказал:

— Джон, я вообще не утверждаю, что травмы Энн имеют связь с тобой. Но, помни, что я врач и как врач я должен задавать вопросы. Это надлежит моей профессии. Врач не только лечит признаки, но также старается познать причины на случай, если признаки появятся вновь. Он не занимается только механическим исправлением поломанных костей.