Столетний старец, или Два Беренгельда, стр. 34

— Природа облачается в траур, чтобы весной возродиться вновь, — рассуждает юноша. — Моя же душа погребена навечно, любовь более не существует для меня. Увитая розами сверкающая колесница, мчавшая меня вдаль, разбилась вдребезги. Женщины недостойны меня, а может, это я недостаточно сговорчив для них… Жизнь — сплошное разочарование, некий миг, и буду ли я жить или нет — мне все равно…

Склонив голову на грудь, он прислушивается к похоронному звону сельского колокола: хоронят отца Люнаде.

В эту минуту к нему устремляется юная дева. Она бежит легко и весело, ее радость проста и невинна: всем своим обликом она напоминает детеныша лани, скачущего к матери. Но, заметив исполненный глубочайшего отчаяния сумрачный взор Беренгельда, услышав его величественную и суровую речь, она в нерешительности останавливается. Своим смущенным видом Марианина словно просит прощения за непрошеное вторжение. Повернувшись, она собирается уйти, но на лице ее читается страстное желание остаться, и она получает это право.

Видя горе друга, она замирает, опершись на свой лук, и душа ее сливается с душою Туллиуса. Одной улыбки, одного слова ждет Марианина, чтобы сесть на поросший мхом камень рядом с Беренгельдом. Слезы текут из ее прекрасных черных глаз и сбегают по щекам, но товарищ детских игр ее молчит. Тогда отбросив женскую гордость, она садится рядом с Беренгельдом и тихо произносит: «Любовь — это наука смирения». Взяв руку Туллиуса, она говорит ему:

— Туллиус, тебе грустно! Я не хочу веселиться со всеми, я хочу плакать вместе с тобой.

Молодой человек с удивлением смотрит на Марианину, но лишь молча качает головой и вновь погружается в уныние.

— Ах! Туллиус, лучше бы ты бранился, только бы не молчал! Скажи мне, разве Марианина ничего для тебя не значит?

— Ничего, — глухо отвечал Беренгельд; голос его напоминал эхо.

Марианина залилась слезами; простодушное дитя природы, она с упреком смотрела на Туллиуса, весь вид ее, казалось, говорил: «Посмотри на мои бледные щеки, на мои высохшие губы, ты виноват…»

В этот момент на равнине пастух заиграл нежную напевную мелодию; звуки пастушеской флейты складывались в нехитрый напев деревенской песенки о любви. Марианина исполнилась надеждой.

— Туллиус, — сказала она, — ты лишь вообразил себе, что это была любовь.

Несчастный Беренгельд обернулся к девушке и скорбно покачал головой.

— О, Туллиус, любовь жива только тогда, когда ради нее приносят жертвы. Разве она чем-нибудь пожертвовала ради тебя?

Марианина умолкла, испугавшись, что зашла слишком далеко в своем порыве; не имея более сил видеть горькую улыбку юноши, который давно уже не слушал ее, она сжала на прощание его руку, поднялась и, проливая горькие слезы, медленным шагом пошла прочь, часто обращая назад свое прекрасное лицо.

Беренгельд в одиночестве вернулся в замок; его угрюмый похоронный вид поверг мать в ужас.

ТОМ ТРЕТИЙ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Слова Марианины, звук ее голоса, ее бесхитростные манеры, дивная красота ее гибкой фигуры пробудили в душе Беренгельда множество ярких воспоминаний. Спустя несколько дней он обнаружил, что Марианина заполонила все его мысли. Он испугался и стал размышлять, в чем разница между настоящей любовью и любовью вымышленной, внушенной ему госпожой де Равандси. Тем не менее он решил ни за что более не пускаться по волнам этого бурного моря, прежде чем не получит весомых доказательств вечной любви.

Несколько дней спустя после той встречи он вновь отправился к поросшему мхом камню, где тогда его нашла Марианина. Взбираясь на гору, он заметил, что Марианина сидит на самом краешке этой каменной скамьи, оберегая его место с поистине религиозным благоговением.

— Марианина, — произнес он с необъяснимым страхом, — я пришел, поддавшись очарованию твоих речей; я исследовал свое сердце, нашел в нем твой образ и понял, что именно тебя я люблю настоящей любовью!

Это были его первые слова, и он медленно, одно за другим ронял их, застыв как изваяние и сжимая руку Марианины.

Чтобы лучше понять восторг, охвативший девушку, нам придется описать восхитительный пейзаж, открывавшийся их взорам: тихая долина у подножия Альп, живописно раскинувшееся в ней селение, чистый горизонт и луг, сияющий красками нарождающегося дня. В эту минуту природа напоминала юную новобрачную, выбежавшую навстречу своему супругу и покрасневшую от его первого поцелуя.

Марианина плачет от радости, хочет ответить, но не в силах, и пленительно улыбается; эта улыбка сквозь слезы сравнима только с весенним утром.

— Но, — продолжал Беренгельд, — знаешь ли ты, что такое любовь?

— Даже если бы знала, я бы все равно хотела не знать о ней ничего, чтобы слушать, как говоришь о ней ты, и понять, люблю ли я.

Из ответа следовала ее совершеннейшая убежденность в том, что она якобы ставила под вопрос: сама природа учит женщин удивительному искусству рассказывать о своих чувствах словами, в которые вложено совершенно иное содержание.

— Марианина, любить — это перестать быть собой, подчинить все имеющиеся у человека чувства — страх, надежду, боль, радость, удовольствие — единственной цели, погрузиться в бесконечность, уничтожить все преграды для бурного моря чувств, посвятить себя целиком одному-единственному существу, жить и мыслить только ради его счастья, находить величие в низменном, сладость в слезах, наслаждение в горе и горе в наслаждении, отбросить все противоречия, все чувства, за исключением ненависти и любви, и, наконец, раствориться в нем и дышать одним с ним дыханием!..

— Я люблю, — тихо ответила Марианина.

— Любить, — возбужденно продолжал Беренгельд, — значит жить в идеальном мире, возвышенном и блистающем всем своим великолепием; значит уметь наслаждаться чистотой небес и красотой природы, иметь только два способа существования и два деления времени: когда он здесь и когда его нет; из всех времен года знать только весну, наступающую, когда он здесь, и зиму, начинающуюся, когда его нет. Если цветы вокруг улыбаются и небосвод светлей самой чистой лазури, но его нет рядом, все вокруг блекнет; в целом мире существует только один человек, и этот человек — целая вселенная для влюбленного…

— Ах! Я люблю! — воскликнула Марианина.

— Любить, — выкрикнул Беренгельд, подставляя ветру свое пылающее лицо, — значит улавливать каждый взгляд, как бедуин улавливает каплю росы, чтобы освежить свое пылающее нёбо; это значит терзаться миллионом страхов, когда его нет рядом, и безмятежно не думать ни о чем, когда он с тобой; это значит отдавать столько, сколько получаешь, и всегда стремиться отдать еще больше.

— Ах! Я уверена, что люблю! — исступленно отвечала Марианина.

— Любишь ли ты, Марианина? — вновь спросил Беренгельд.

— Да, — ответила она, одарив его таким взором, который, казалось, покраснел от простодушной стыдливости.

— Значит, ты согласна страдать и горевать из-за одного только косого взгляда, одного сомнительного слова?

При этих словах Марианина опустила голову, вспоминая о страданиях, причиненных ей пугающим молчанием Беренгельда, когда она пришла к нему утешить его.

— Ты, — продолжал Туллиус, — настолько сливаешься с другим человеком, что совершенно забываешь о собственной личности, начинаешь жить другой жизнью, не похожей на твою собственную, учишься быть счастливой счастьем другого; если он требует, ты отрекаешься от своей веры, покидаешь своего отца…

— Отца!..

— …свою мать…

— Мать!..

— …свое отечество…

— Отечество!..

— …повинуешься одному его взгляду, первому его приказу. Религия предков, отчизна, честь — все, что есть священного, теперь для тебя всего лишь крупица фимиама, воскуряемого тобой в его честь. Ради его улыбки ты отказываешься от всего…