Синее море, белый пароход, стр. 9

— Нехристи, — посочувствовала бабушка.

Я скосил глаза на Семена: что он тут скажет? Но Семен вприщур разглядывал купца, покачиваясь на корточках.

Тогда я пересел к Загашникову и тихо спросил его по-японски:

— Вы хорошо говорите по-японски?

— Как по-русски-с, — ответил он мне с ласковым расплывом щек.

— Учите меня, — попросил я.

— И охота тебе квакать, — морща лысину, ответил он.

— Нужно.

6

И пошли сахалинские денечки.

Я целые дни просиживал в комнате у Загашникова. Мы с ним разговаривали только по-японски. Я изо всех сил зубрил японский язык. Даже письмо написать ребятам было некогда. Но в одно прекрасное утро мне пришлось оторваться от изучения японского языка: Юрик снова приболел, и в доме начался скандал.

— Вот тебе и море, — сказала мама, не глядя на отца, и подвезла корзину с Юриком к горячей печке.

— Пусть дышит морским воздухом, — ответил отец и оттащил корзину с братом к прираздвинутому окну.

— Ему нужен свой угол, наконец, — сухо отозвалась мама и так поглядела на отца, что я втянул голову в плечи. Она взяла корзину за край и снова подтащила ее к жаркой печи. — Дура я, что бросила свой дом, огород, посуду…

Юрик улыбался. Ему нравилось кататься в корзине. Но отец больше не решился перечить маме. Он потер лоб, словно разглаживая клинышек на переносье, и уставился на Рыбина. Тот сидел на корточках в углу перед мешком с махоркой и отсыпал из него стаканами на разостланную тряпку: «… Питнадцать, шиснадцать, симнадцать…» На Рыбине был надет толстый зеленый пуловер, выменянный за табак у японцев. И груда вещей была уже навалена в рыбинском углу комнаты. Возвышалась глиняная макитра, прикрытая шелковым белым флагом с кровавым пятном полусолнца.

— В хозяйстве сгодится, — сказал Рыбин, когда принес японский флаг домой. — Зря ты, Василий, отказываешься менять… Табак, он не даром нам доставался. Спроси жену свою…

— А он меньше всего о жене и детях думает, — вмешалась мама, не дожидаясь ответа отца.

И вот отец не выдержал. Семена-то не было, он целыми днями пропадал на работе: расселял вербованных. Как раз сегодня Семен пообещал переселить нас в дом с огородом. А отец и Рыбин работали в порту в одну и ту же смену. Эту неделю они днем отдыхали.

— Ладно, пойдем… — сквозь сжатые зубы сказал отец Рыбину и схватил узел с табаком. — Взводом все-таки легче командовать.

Рыбин быстро связал концы тряпки, подмял узел под мышку и ринулся за отцом. Колокольчик долго звенел над дверью. Голова-кабачок Загашникова светилась в сумраке комнаты. Купец прятал улыбку за широкий рукав кимоно.

И я не пошел к Загашникову. Я растянулся на полу возле бабушки и Дины. Они принялись вслух подсчитывать, когда будет пасха. У них не сходились числа, и они потихоньку заспорили.

Ну где я раньше встречал Рыбина?

— Гера, — позвал меня Юрик. Его глаза отливали сизым, как оперенье голубя, а по лицу расползался румянец. — Знаешь, что я посмотрел бы сейчас на белом пароходе?

— Что?

— Золотых рыбок.

— Хочешь, поймаю тебе бычка? — предложил я и достал из кармана леску. — Видишь — фабричный крючок.

— Хочу, хочу! — ответил Юрик и сочинил: — Ловись, рыбка-бычок, на фабричный крючок.

Я сходил во двор, выкопал из сырой земли возле стены дома трех красных червяков и пошел к морю. Надо было попасть в самую пустынную часть бухты, где тихо.

Асфальт кончился быстро, пошла пыльная дорога. По бокам стояли фанзы, опутанные сетями. В сетях лучились стеклянные шары — поплавки. Возле фанз прыгали через веревочку япончата с черными челками. Они считали: «Ичь, ни, сан, си…» Вдруг они бросили веревочку и уставились на меня черными, как вар, глазами.

— Русский маренький! — закричали мне эти клопы, указывая руками на берег. — Худо!

Не хватало, чтобы и эти мне указывали, что хорошо, а что «худо». И я решил походя стукнуть кого-нибудь из них. Однако они брызнули в разные стороны. Я погнался за одним. Он спрятался в какую-то щель между фанзами. Я сплюнул, как Семен, и пошел дальше.

Передо мной чуть горбился песчаный берег. Вдали чернели разбитые катера и баржи. Там-то наверняка водятся бычки.

Песок был сверкающий и вязкий. Попадались белые щепки, шуршащие ленты морской капусты, куски панцирей и клешни крабов, обломки бамбука и осколки стеклянных шаров. Крепко пахло морской гнилью. Это прели в воде разбитые катера и баржи. С краю высилась огромная, как многоквартирный барак, баржа. Кормой она сидела в воде, а нос ее завяз в песке, на берегу. Пробоина в корме была такая, словно баржу ткнул своим носом «Наутилус». Легкий прибой хлюпал в пробоине. Вода всплескивалась внутри баржи.

Я по-кошачьи вскарабкался на палубу и пошел на корму. Голые подошвы липли к растаявшему вару. Я уселся возле руля и размотал леску с фанерки.

Глубина под ногами была метра два. На дне росли темно-зеленые кустики морской капусты. Между ними по пятнистому песку боком шныряли мохнатые морские раки. Над кустами плавали налимчики. Они охотились за изумрудными сороконожками.

Я насадил на крючок червяка, поплевал на него и кинул в воду. Конец нитяной лески намотал на палец и стал подергивать, чтобы червяк казался живым. Но сытые налимчики не обращали внимания на червяка. Тогда я опустил червяка ко дну и повел его тихонько над песком.

Из тени от руля баржи выплыл толстый бычок. Он пошел на червяка. Я перестал дышать, но тут вдруг сбоку что-то всплеснулось. По воде пошла рябь. Я дернул леску, но крючок зацепился за руль баржи, и леска оборвалась. Тогда я повернул голову вправо, на всплеск, и чуть не свалился в воду.

Из пробоины выплывала шлюпка! И кто управлял этой шлюпкой?! Двое япошек! Вернее, парнишка моих лет, остриженный под машинку, в очках, и девчонка с ровной челкой на лбу. Парнишка держал весла вдоль борта. Девчонка навалилась на руль, чтобы шлюпка не воткнулась в соседний полузатопленный остов катера.

Парнишка-японец чуть отвел весла для рывка, но вдруг застыл. Девчонка тоже увидела меня и ойкнула. У меня, конечно, стало свирепое лицо, потому она и ойкнула.

Может быть, я и не кинулся бы драться при девчонке. Но тут такой уж был случай. Бычка они мне спугнули, из-за них я крючок свой фабричный посадил… Вот я и прыгнул с кормы на их шлюпку.

У парнишки, который вскочил мне навстречу, слетели очки с носа. Девчонка тоже вскочила на ноги. Но шлюпка дернулась от моего прыжка, и японка вывалилась за борт. Мне в лицо хлестнули брызги. Я отпустил парнишку, на которого налетел. Он стал хватать мусор на дне лодки — искал свои очки. А девчонка уже тонула. Она не кричала, но глаза — два черных рупора — вопили о помощи. Я однажды тонул на Амуре — знаю… Попал в воронку и обессилел. Рот под водой — не крикнешь. Так весь мой крик шел через глаза. И Борька понял, что я тону. Он подплыл и вытащил меня за волосы. Спасать надо за волосы! Я вывалился за борт и подплыл к девчонке. Протянул руку, схватил ее за черный кружок волос и потащил к шлюпке.

Парнишка уже усадил на приплюснутый свой нос очки. Он свесился с борта и потянул девчонку за шиворот в шлюпку. Я подтолкнул ее сзади. Она лягнула меня ногой по носу. Хорошо, что была девчонка в соломенных тапках — дзори. Однако пришлось хлебнуть горькой, как отрава, холодной воды. Но тут японец протянул и мне руку. Я задыхался, поэтому схватил его руку, точно руку товарища.

Кое-как перевалился в шлюпку. И солнце, как назло, нырнуло в пухлую тучу. Я сжал зубы, чтобы японцы не слышали, как они лязгают от холода.

Вода в бухте полиловела. Пошли по ней мелкие кружочки. Дождь зациринькал в пустое ведро на носу шлюпки.

Парнишка одним веслом развернул шлюпку и вогнал ее в брешь. Мы проплыли метров десять внутри баржи к пристани, к дощатой наклонной и выгнутой площадке. Через мелкие отверстия вокруг дыры в борту баржи расходились толстые жгуты света. Близкие к нам серебрили паутину. Дальние — высвечивали стальной осколок, впившийся в доску, стеклышко очков парнишки-японца, перламутровую пуговицу на вязаной кофте девчонки. Один луч выхватывал из полутьмы фанерную полочку и стоящего на ней болванчика, который смеялся огромными фарфоровыми зубами, лаковыми губами, тугими волнами щек и стрелками глаз.