Каллистяне, стр. 4

«ОСТОРОЖНЕЕ! ПОМНИТЕ ОБ ОТСУТСТВИИ ВЕСА!»

Туманная дымка сна, заволакивавшая его мозг, быстро рассеивалась. Он понял смысл и значение этой предупреждающей надписи. Она была сделана, вероятно, Бьяининем.

Диегонь подробно объяснил, как надо вести себя в условиях невесомости, и Широков хорошо помнил его слова. Он осторожно пошевелил руками. Как ни медленно было это движение, ему показалось, что вся постель заколыхалась под ним.

Стараясь не шевелиться, он стал обдумывать, как подняться, одеться и выйти из каюты. Левая нога продолжала быть «забинтованной». Очевидно, просыпаясь, он неловко подогнул ее и нога затекла. Очень осторожно Широков выпрямил ногу. Он сразу ощутил прилив крови и понял, что она затекла недавно.

Он чувствовал себя здоровым и сильным.

Медленно повернув голову, Широков посмотрел вокруг.

Первое, что бросилось ему в глаза, было отсутствие привычного пола. Каюта стала совершенно круглой, как внутренняя полость мяча. Его постель, прикрепленная к стене, высоко висела над той частью, которая все еще воспринималась им как нижняя.

«Как же я встану, если встать не на что?» – подумал он.

Рядом с постелью висело в воздухе кресло, на котором лежало белье и одежда.

Широков долго смотрел на него. Он понимал, что ему некуда падать, но никак не мог заставить себя поверить в реальность этого зрелища.

Кроме этого кресла, вся обстановка каюты исчезла. Очевидно, каллистяне проснулись раньше и привели каюту в состояние, соответствующее новым условиям.

Широкову хотелось встать и одеться, но он продолжал лежать, боясь пошевелиться.

«Но ведь я не лежу, – говорил он сам себе. – Тяжести нет. Я вишу вдоль постели, не опираясь на нее, вишу в воздухе. Точно так же я могу висеть в любом другом месте».

Но он не мог заставить себя сделать нужное движение и покинуть свое ложе.

Чувство стыда при мысли, что кто-нибудь может войти и увидеть его страх, заставило Широкова преодолеть малодушие.

Он осторожно приподнял одеяло и на мгновение выпустил его из рук. Одеяло не упало обратно, а осталось висеть над ним. Невольным движением Широков схватил его и тут же почувствовал, что сам поднялся над постелью. Проведя рукой за спиной, он убедился, что действительно висит, ни на что не опираясь.

Взявшись руками за края постели, он притянул свое тело обратно.

Минут пять он лежал, стараясь справиться с волнением, и только когда его сердце перестало отбивать пулеметную дробь, медленно выпрямился и сел.

Руки плохо его слушались. Они ничего не весили, а мозг еще не привык управлять невесомыми членами. Координация между мышечными усилиями и вызываемыми ими движениями была нарушена, и должно было пройти известное время, пока организм приспособится к новым, никогда раньше не испытанным условиям.

Стараясь точно рассчитывать свои движения, Широков протянул руку к креслу, чтобы взять лежавшее на нем белье. Но, по-видимому, он слишком сильно нажал на сиденье, потому что кресло вдруг покачнулось и плавно опустилось вниз (он все еще считал то, что находилось под его постелью, низом, а противоположную сторону – верхом, хотя эти понятия не имеют смысла в мире без тяжести).

– Ну вот! – вслух сказал Широков. – Что же теперь делать? Как поднять его обратно?

Он чувствовал себя совершенно беспомощным и «сидел» на краю постели, держась за нее, чтобы не упасть.

«Но я же не могу упасть, – убеждал он самого себя. – Тяжести нет!»

Он уже не боялся, что кто-нибудь может войти, а хотел этого. Пусть увидят, что он боится, но помогут ему. И он почувствовал глубокое облегчение, когда дверь открылась.

На пороге «стоял» Синьг.

На мгновение Широков испугался, что каллистянин не заметит отсутствия пола и упадет, переступив порог.

– Проснулись? – спросил Синьг. – Как вы себя чувствуете?

Он отделился от двери и оказался висящим в воздухе. Это зрелище было еще поразительнее, чем вид висящего кресла. Синьг плыл к Широкову, как пушинка, гонимая слабым ветром.

– Чувствую себя хорошо, – ответил Широков. – Но никак не могу приспособиться.

– Мы это испытали, – сказал Синьг, – когда впервые потеряли вес.

Он «стоял» около постели так спокойно и просто, что Широкову показалось совсем не страшным покинуть свое убежище.

– Мы оставили вам кресло, – сказал Синьг, – думая, что оно поможет вам, но я вижу, что вы неправильно им воспользовались.

Широков засмеялся:

– Это верно, что неправильно. Я хотел достать одежду, но она убежала от меня!

Синьг коснулся рукой края постели, и этого слабого движения оказалось достаточно, чтобы его тело плавно опустилось. Он взялся за спинку кресла и, оттолкнувшись ногой, поднялся обратно с ним вместе. В обычных условиях было бы невозможно держать тяжелое кресло на весу одной рукой.

– Одевайтесь! – шутливо сказал Синьг. – А я буду держать его, чтобы оно опять не убежало.

ЗА БОРТОМ КОРАБЛЯ

Шло время.

Много событий произошло и на Земле, и на Каллисто. Одиннадцать лет – срок не малый.

А звездолет все так же быстро и равномерно мчался через пустоту Вселенной от одной планеты к другой. Призрачным сном казалась Широкову и Синяеву жизнь на Земле. Словно отодвинулась она куда-то далеко-далеко, в туманную даль прошлого.

Позади осталась та невидимая точка, где звездолет находился на равном расстоянии от Рельоса и Солнца. Космонавты торжественно отметили момент перехода через эту точку. И снова потекло время, наполненное работой, различной у каждого члена экипажа, но направленной к одной и той же цели.

За бортом была вечная ночь, не было и не могло быть смены света и темноты, но как-то сам собой раз навсегда установился распорядок «дня». Чередование сна, работы и отдыха шло в строгой последовательности, и это тоже как-то помогало тому, что время шло быстро.

День за днем складывались в недели, недели – в месяцы, и Широков иногда с удивлением замечал по своему дневнику, что прошло гораздо больше времени, чем он думал. Все ближе и ближе была так недавно казавшаяся бесконечно далекой, но с прежней силой влекущая к себе планета Каллисто.

Рельос – Сириус – все так же казался, даже через оптические приборы, крохотной точкой, но звездолет был к нему уже гораздо ближе, чем к Солнцу. Величественная звезда приближалась. Оставшееся расстояние уже не казалось Синяеву непреодолимой бездной. Эта бездна легла позади – между кораблем и Солнцем.

Подходил к концу десятый год полета. Скоро вновь заработают двигатели, начнется торможение и ставшая столь привычной невесомая жизнь окончится.

Тот постоянный счет лет, который так заметен в условиях жизни на Земле, потерял всякое значение на корабле; время, подобно направлению, спуталось, и Широкову с трудом удавалось вести свой дневник по земному календарю. Было странно сознавать, что они прожили около трех лет, а на Земле прошло почти ровно десять, что дни и месяцы на корабле не равны дням и месяцам Земли. «Выигрыш времени» создавал труднопреодолимую путаницу в сознании.

Но, несмотря на этот «выигрыш», прошедшее от старта время казалось долгим.

– Обратная дорога покажется нам еще более длинной, – сказал Широков.

– Обратный путь всегда кажется более коротким, –ответил Синяев. – А для нас с тобой он еще более сократится сознанием, что мы возвращаемся на Родину.

Они давно перешли на «ты» и относились друг к другу с братской любовью. Здесь, на корабле (и еще больше – в будущем, на Каллисто, в условиях чуждой им жизни), они и были братьями, в более полном значении этого слова, чем оно понимается обычно.

– Именно потому, – возразил Широков, – дорога и покажется длиннее.

– Там увидим! Длиннее или короче, но еще несколько лет придется провести на звездолете. Разве что мы не захотим вернуться.

– Не захотим вернуться? – удивленно спросил Широков. – Разве ты допускаешь, что это может случиться?

– Нет конечно, – улыбнулся Синяев. – Это я так, к примеру.