Великий Рузвельт, стр. 91
1 марта 1941 г. в тот самый день, когда Штейнгардту была направлена телеграмма из государственного департамента, С. Уэллес беседовал с К. Уманским и сделал ему аналогичное заявление об угрозе нападения со стороны Германии. При этом заместитель госсекретаря специально подчеркнул достоверность этой информации и то, что в Белом доме учитывают возможность недоверия к ней в Москве. 15 апреля Штейнгардт в беседе с замнаркома иностранных дел СССР С.А. Лозовским просил довести до сведения Молотова данные о подготовке Германией внезапного нападения на Советский Союз. Посол США, видимо следуя инструкции, даже добавил, что США в этом случае будут рады оказать помощь СССР. 24 мая Штейнгардт уже в беседе с А.Я. Вышинским поднял тот же вопрос и для большей убедительности заявил, что из соображений безопасности отправил свою жену в Америку. Вышинский отклонил доводы Штейнгардта, назвав их слухами, рассчитанными на «слабонервных людей».
Было от чего впасть в уныние. Но Штейнгардт, взвинченный до предела, решил попытать счастья еще раз в разговоре с Лозовским 5 июня 1941 г. Он уже говорил о концентрации немцев на границах с СССР. В ближайшие 2–3 недели, сказал он, СССР окажется в условиях тяжелейшего кризиса, что делает просто непонятным нежелание его руководства укрепить отношения с США по дипломатическим каналам. Ответ Лозовского поверг посла в состояние полного уныния. Он понял окончательно, что порученную ему исключительно важную миссию выполнить не удастся. Заместитель наркома с твердыми интонациями в голосе говорил послу: «СССР относится очень спокойно ко всякого рода слухам о нападении на его границы. Советский Союз встретит во всеоружии всякого, кто попытается нарушить его границы. Если бы нашлись такие люди, которые попытались бы это сделать, то день нападения на Советский Союз был бы самым несчастным в истории напавшей на СССР страны» {57}.
Судя по российским документальным источникам, Л. Штейнгардт вплоть до 22 июня 1941 г. не рискнул появиться в здании Наркоминдела на Кузнецком Мосту.
Личный представитель президента едет в Москву
О нападении Гитлера на Советский Союз в Вашингтоне стало известно поздно вечером в субботу, 21 июня 1941 г. Шервуд, передавая реакцию Гопкинса на это радиосообщение, не скрывает, что оно исторгло у него вздох облегчения: «Гитлер повернул налево» {58}. Ключевая мысль: непосредственная угроза смертельного удара по Англии, этой передовой линии обороны Соединенных Штатов, отведена. Восточный фронт становится основным и главным театром военных действий. Находившийся тогда в постоянном контакте с Рузвельтом и Гопкинсом представитель администрации ленд-лиза в Лондоне А. Гарриман испытал те же чувства. Надежда на спасение Англии возрождалась с каждым новым известием об ожесточенных боях на западной границе Советского Союза: под Брестом, Минском, Перемышлем и Ровно. «Для меня, – вспоминал он, – новость о гитлеровском повороте на Восток пришла как самое приятное облегчение, хотя мы еще не были в состоянии войны» {59}.
Какую позицию следовало занять Соединенным Штатам? Этот вопрос из плоскости чистых предположений перемещался в плоскость реальной политики. Госдепартамент имел готовый ответ: стараться держаться в стороне, проявлять «сдержанность», не идти на уступки СССР, если он их предложит с целью улучшения советско-американских отношений, руководствоваться соображениями «целесообразности».
Но что такое «целесообразность» и как ее понимать? В правящем классе и правительстве США на этот счет не было единого мнения {60}. Дневники Оскара Кокса, ближайшего помощника и советника Гопкинса, показывают, что Гопкинс считал необходимым для правительства США без промедления объявить о своей поддержке борьбы советского народа и о распространении на Советский Союз закона о ленд-лизе. Задание подготовить специальный меморандум с изложением доводов в пользу этой позиции Кокс получил уже 22 июня 1941 г. {61}. Обычно точно улавливающий все оттенки мысли своего патрона Кокс утром 23 июня передал ему все требуемые материалы. Пакет содержал три обширных меморандума, один из которых обосновывал законность оказания Советскому Союзу военной помощи в рамках программы ленд-лиза, другой призывал президента немедленно сделать «заявление в поддержку России» и, наконец, третий определял общие принципы, которыми следовало руководствоваться в связи с началом военных действий на Восточном фронте (Кокс озаглавил свои материалы «Три параграфа в связи с русской ситуацией») {62}.
Основная идея документа действительно укладывалась в рамки своеобразной триады. Первое. Россия всегда со времен «Майн кампф» являлась для Гитлера самым опасным врагом и одновременно важнейшим препятствием для осуществления его планов завоевания мирового господства. Второе. Сражаясь с Гитлером и изматывая агрессора, Россия делает не только недоступными для Германии ресурсы своей огромной территории, но и лишает ее «надежды на реализацию планов закабаления мира». Третье. «Практические соображения», которыми должны руководствоваться в сложившейся ситуации США, совершенно ясны: в интересах самих Соединенных Штатов («нравятся им или не нравятся различные аспекты внутренней и внешней политики России») оказывать ей всю возможную помощь {63}.
И Гопкинс, и Кокс отлично сознавали, что их точка зрения на «русскую ситуацию» плохо или вообще не согласуется с позицией влиятельных финансово-промышленных кругов, связанных с германским капиталом, военных деятелей, многих ведущих политиков в конгрессе, да и в самой администрации. Многим в правящей верхушке общества поражение Советского Союза представлялось сверхжеланным. Сенаторы Р. Тафт (республиканец) и Г. Трумэн (демократ) заявили, что победа коммунистов в войне с нацизмом для американского народа так же и даже более опасна, чем завоевание России Гитлером. Американский народ в своем подавляющем большинстве так не считал, о чем убедительно свидетельствовали опросы общественного мнения, но для сбитого с толку пророчествами о неизбежном и скором поражении Советов американца найти верную позицию в этом потоке обрушившихся на него противоречивых и тенденциозных сообщений, предположений и прогнозов было делом исключительно сложным. Выступление президента могло бы внести ясность и содействовать правильной ориентации американской общественности в принципиально новой ситуации. С идеей выступления Рузвельта на пресс-конференции с коротким заявлением о поддержке Советского Союза в войне против нацизма обратился в Белый дом и такой видный представитель финансово-промышленных кругов, как Герберт Своуп {64}.
Однако первое официальное заявление от имени правительства США по поводу нападения Германии на СССР было сделано исполняющим обязанности госсекретаря С. Уэллесом, выступившим 23 июня. Назвав нападение Германии «вероломным», он заметил, что перед США стоит вопрос, будет ли сорван гитлеровский план завоевания мира. Уэллес подчеркнул, что «любая борьба против гитлеризма, любое сплочение сил, выступающих против гитлеризма, из какого бы источника эти силы ни исходили, ускорят неизбежное падение нынешних германских лидеров и тем самым будут способствовать нашей собственной обороне и безопасности». Уэллес ни слова не сказал об оказании поддержки Советскому Союзу. Наверное, это был не его уровень. Президент выступил только 24 июня, но его заявление, столь же лаконичное, содержало фразу, явно заимствованную из меморандума Кокса: «…мы намерены оказать России всю помощь, какую только сможем» {65}. Рузвельт уклонился от ответа на вопрос, какие формы эта помощь могла принять, а также о возможности распространения ленд-лиза на Советский Союз.
В Белом доме обсуждался вопрос и о более полновесном выступлении президента в конгрессе. Текст речи был подготовлен, ее черновой вариант датирован 27 июня 1941 г. Характерно, что основной тезис документа выглядит как контраргумент против доводов сторонников поражения Советского Союза («Поражение России избавит нацистов от угрозы на Востоке и позволит им обрушиться со всей силой против Запада»). Затем в духе меморандума того же Кокса излагалась идея неотвратимости для США держать сторону Советского Союза. Быть или не быть на стороне Советской страны в этой войне с фашизмом, говорилось в наброске речи, – это не вопрос, что предпочесть – выгоды нейтралитета или жертвы во имя общей победы. Речь идет о жизни и смерти американской нации, о существовании США как независимого государства. Центральная мысль была выражена в документе весьма образно и даже драматично. «Нападение нацистов на Россию, – говорилось в нем, – создает для нас одновременно и величайшую опасность, и величайшую возможность. Мы должны воспользоваться этой возможностью, пока опасность не стала для нас роковой» {66}. Но тщательно подготовленная помощниками речь так и не была произнесена Рузвельтом. Бёрнс считает, что, находясь под впечатлением ежедневных докладов посла Штейнгардта («побольше жесткости и поменьше участия») и военных представителей США в Москве о безнадежности положения Красной Армии, президент психологически еще не был готов принять решение, к которому был подведен всем ходом событий. Кое-что подсказывала интуиция, но важно было узнать мнение военных специалистов.