Карта любви, стр. 45
Напрасные надежды! Шторы были раздернуты, и зимнее позднее солнце восходило над вершинами парка. Какой мутно-красный, страшный рассвет! И снег… грязный, утоптанный снег под окном залит красными лучами — или кровью?!
Юлия вскрикнула истерически, схватилась за горло, но Ванда вытолкала ее за дверь и прошипела:
— Бежим!
Юлия обморочно прислонилась к стенке, и тогда Ванда, пробормотав сквозь зубы какое-то польское проклятие, поволокла ее по коридору мимо парадной лестницы, на которой раздавался торопливый звон шпор и звуки чужой речи, к укромной, узенькой лестнице, скрывавшейся за поворотом.
16
ЦЫГАНСКИЙ БАРОН
«Еще один подвал?!» — едва не вскрикнула Юлия, когда, выскочив на первый этаж, они прошмыгнули за какую-то дверь и стали спускаться по винтовой лестнице. Голоса поляков раздавались совсем рядом, и ногти Ванды то и дело вонзались в руку Юлии, принуждая не шуметь.
Наконец, после шести или семи витков, голова у Юлии так закружилась, что пришлось присесть на ступеньку передохнуть, а Ванда в это время, задыхаясь, бормотала ей в ухо:
— Ты не бойся, они здесь ненадолго: на постой не станут. Тебе бы только отсидеться, только бы переждать! А потом поедем дальше.
— В подвале прятаться? — с тоской спросила Юлия, вообразив тишину, и темноту, и одиночество, и страх, и неотвязные слезы о злодейски загубленной Васенькиной жизни и о новых тяготах пути, которые ей неминуемо еще предстоят.
— Ты там будешь не одна! — убеждала Ванда. — Мне придется уйти наверх — они ведь меня видели, графиня сказала, что я ее родственница, как бы не заподозрили чего… Но ты будешь не одна! Видишь ли, графиня… Там прятались от русских ее друзья. — И, не договорив, вспугнутая близкими шагами, Ванда вновь ринулась вниз, а Юлии ничего не оставалось, как следовать за нею.
Наконец они замерли в кромешной тьме. Ванда шарила по стенам, ворча, что все забыла, что никак не найдет… Юлия терпеливо, обреченно ждала, недоумевая, каковы же должны быть друзья графини, чтобы прятаться от русских в подвале. Поляки, какие-нибудь мятежники? Но отчего же они не выходят теперь, когда свои пришли? И не странно ли, что Ванда хочет спрятать Юлию от поляков у поляков же? Да ее там просто на клочки разорвут, узнав, что она русская!
— Нет, нет, — обернулась Ванда (в темноте Юлия не увидела, но почувствовала ее движение), — ничего не бойся. Они очень веселые, добрые. Они ни о чем не думают, ни о какой войне, только смеются, веселятся, пьют вино, пляшут…
И не успела Юлия осмыслить это загадочное заявление, как Ванда, наконец, нашарила дверь и тихонько стукнула в нее. Почти в ту же минуту дверь отворилась, но светлее не стало: казалось, Ванда шепчет что-то темноте и от тьмы же получает едва слышный ответ. И как Юлия ни напрягала слух, она не могла разобрать ни слова, более того, ей показалось, что Ванда опять говорит на незнакомом языке. Наконец они пошли — по-прежнему в темноте. Ванда держала Юлию за руку, и ее саму вел невидимый привратник или привратница. Тишину нарушало только шлепанье босых ног по плитам пола да чуть слышный перезвон, тихий и мелодичный, словно шелест сухих листьев, гонимых ветром.
Но вот впереди слабо забрезжило, и Юлия невольно зажмурилась, когда отворилась еще одна дверь — и в глаза ударил яркий свет.
Они очутились в просторной зале удивительной красоты. Стены были задрапированы разноцветными тканями и сверкали, словно драгоценные камни, в блеске множества свечей. Здесь как бы царил белый день! Огромная люстра в сотни свечей, спускавшаяся с потолка на толстенной цепи, была подобна солнцу и служила источником и света, и тепла. Юлии почудилось, что она оказалась в некоем баснословном тропическом лесу, а вокруг нее с любопытством сгрудились его обитатели, одетые в странные, яркие наряды, говорящие звонкими, пронзительными голосами, то и дело смеющиеся, поющие, приплясывающие, звенящие браслетами и монистами… Так вот, оказывается, что за легкий перезвон доносился до нее из темноты! Это трепетало монисто на груди привратницы, но сейчас Юлия не могла бы узнать ее среди множества смеющихся, хорошеньких, смуглых лиц, взирающих на нее и трогающих ее платье, кружева, косы с любопытством и непосредственностью малых детей. Или цыган…
Потому что это были цыгане.
Воспоминание о буйном сновидении ударило Юлию стыдом, как хлыст, она покраснела так, что губы пересохли.
— Мне хочется пить, — прошептала она, умоляюще глядя на Ванду, и по знаку той одна из цыганок подала Юлии необычайно красивый, зеленый с позолотою, стеклянный сосуд, в котором прохладно плескалась вода. В первое мгновение тинистый запах показался неприятным, но тут же Юлия узнала освежающий вкус своего ночного напитка. Она успела с удовольствием сделать несколько глотков, прежде чем удивилась совпадению. Попыталась отстранить бокал, но цыганка подтолкнула его под донышко, и Юлия принуждена была сделать еще несколько глотков, а все остальное пролилось на платье, да так, что грудь и плечи промокли насквозь.
Цыганка без малейшего смущения поглядела на дело своих рук и что-то проговорила на своем крикливом наречии.
— Ей очень жаль, — перевела Ванда. — Но тебе сейчас дадут переодеться, а платье тем временем высохнет.
«Жаль?! — чуть не вскрикнула Юлия. — Да ее все это очень веселит!» — но не сказала ни слова: все-таки ей предстояло скрываться у этих людей, возможно, несколько дней, так что не стоило с ними ссориться. И она принялась покорно расстегивать платье, причем ее не оставляло подозрение, что все это подстроено нарочно.
Ванда, погрозив пальцем, что-то сказала по-цыгански, указывая на Юлию, и слова эти вызвали взрыв смеха среди женщин. Они закружились вокруг Юлии, отвешивая ей шутливые поклоны, и та поняла, что Ванда просит относиться к ней почтительно, а веселых красоток это веселит еще больше. Наконец Ванда, раздраженно топнув, вынудила их притихнуть и прощально улыбнулась Юлии:
— Мне пора. Я еще приду к тебе. Ничего не бойся! И знаешь что… Постарайся веселиться!
С этими словами она вышла, не оглядываясь, а Юлия осталась настолько озадаченной, что даже не сразу осознала: платье с нее уже сняли.
С сорочкой тоже пришлось расстаться, потому что на Юлию напялили какую-то распашонку, едва прикрывавшую кончики грудей. Юбка тоже могла так называться лишь условно: от середины бедер до щиколоток шли просто разрезанные цветные лоскуты, и когда цыганки увидели, что из-под них белеют батистовые панталоны, они подняли такой хохот, что Юлии пришлось, стыдливо отвернувшись, снять и их.
Теперь она чувствовала себя голой и поеживалась — только от стыда, потому что свечи и горящий камин источали тепло, даже жар. Юлия не мерзла, хотя монисто — на нее со смехом надели даже монисто — в первые минуты холодило шею, так что она то и дело зябко передергивала плечами, а монетки беспорядочно звенели. Цыганки смеялись, а потом пришла одна, постарше, остановила их жестом и принялась показывать Юлии, как надо мелко-мелко трясти плечами, чтобы грудь ходуном ходила, а на ней звенели бы и перезванивали мониста. При этом на ее плече мелькала большая родинка, и это что-то означало, но Юлия никак не могла понять, что именно. С виду все казалось просто, но у нее никак не получалось трясти плечами, чтобы при этом оставались неподвижны талия, бедра и руки. Она вошла в азарт и пробовала снова и снова. Жарко сделалось невыносимо, но пить приходилось все тот же напиток — похоже, простой воды здесь не было. Ей предложили вина, однако Юлия с негодованием отказалась: вот еще, не хватало только здесь опьянеть! Напиток больше не казался неприятным: он освежал и успокаивал. Да и цыганок она перестала чуждаться: все они были такие хорошенькие, беззаботные, крикливые — и впрямь птички, а пели-то как!.. У них были гитара и бубны, они спели для Юлии, а потом стали просить ее, но все окончилось провалом: нет, Юлия не ломалась, она всегда любила петь и знала, что поет хорошо, однако почему-то сейчас никак не могла вспомнить ни одного романса, ни одной песни — ни слова, ни мелодии! Вот глупость-то! Вообще что-то сделалось вдруг с памятью: она никак не могла припомнить, зачем оказалась в этой комнате с низкими сводчатыми потолками, в сонмище этих веселых черноволосых красоток.