Зелен камень, стр. 44

— Сначала я расскажу, что было в кожаном кисете, что лежало поверх этой записки, но прежде познакомьтесь с этим. — Павел достал из бумажника завещание отца, перечеркнутое косым крестом, и письмо Халузева.

Пока Самотесов и Федосеев читали, он задумался, стараясь охватить все то, что до сих пор стояло перед ним тайной, что давило душу тяжкими загадками.

В первый же день пребывания в Новокаменске. Павел узнал, что отец особенно интересовался заведомо неудачным кустом альмариновых шахт, проверял там свою странную теорию о существовании «альмаринового узла». На чем базировалась эта теория? Вероятно, на том, что недра южного полигона были сказочно богаты сырыми уралитами. По теории Петра Расковалова, именно здесь природа завязала «альмариновый узел» — великое, ни с чем не сравнимое богатство. Оправдалась ли эта теория, казавшаяся инженерам Новокаменска фантастической?

Да, геологическая догадка Петра Павловича Расковалова оправдалась. Теперь было безоговорочно ясно, что чудесные камни кожаного кисета действительно взяты на шахте Клятой из одного гнезда, из одной жилы, как об этом не раз думал Павел.

Мечтая об уралитовой Магнитке, о славе южного полигона, о новой яркой звезде на карте пятилетки, открывая дверь Клятой шахты, советские горняки, не зная этого, приближались также к «альмариновому узлу». Кто хотел их остановить? Этот «кто-то», мешая горнякам, в то же время особенно бил по начальнику шахты Расковалову, стараясь убрать его с Клятой шахты. «Он» же устами Халузева сулил ему «отступное» за уход из Новокаменска.

Странное чувство охватило Павла — чувство, уже однажды испытанное там, в доме на тихой Мельковке, у белой двери: вот сейчас он наляжет на дверь во всю силу, и, уступая натиску, дверь подастся, отойдет.

Вздрогнув, он закрыл глаза, чтобы не видеть человека, стоявшего за дверью, а когда открыл их, Федосеев смотрел на него обеспокоенный.

— Плохо себя чувствуете?

— Нет, ничего. Вы готовы меня выслушать?

— Если вы можете говорить.

Спустя некоторое время трое вышли из избы. Самотесов и Федосеев молча уселись в экипажик.

— Возьми пушку, Павел Петрович, — шепотом сказал Самотесов, протягивая Павлу пистолет. — Может быть, пригодится. Место все ж таки гиблое.

— Да, спасибо… А у вас, Тихон Федотович, есть?

— У меня такая же штука.

— Значит, прежде всего, по приезде в Новокаменск, Тихон Федотович, звоните Игошину, — напомнил Павел. — Вы, Никита Федорович, подготовьте людей к походу в тайгу. Если старик до завтрашнего дня не скажет ничего — двинемся к полудню на поиски Петюши. Это наш долг!

Разбирая вожжи, Самотесов, посмеиваясь, заметил;

— Объясни, Павел Петрович, почему ты мне все «вы» да «вы» говоришь? Иль ты мне не друг?

— Ты знаешь мое отношение к тебе, Никита! — серьезно проговорил Павел.

— Ну и спасибо! Будь здоров, дружба! — сердечно ответил Никита Федорович.

Он свистнул тем особым посвистом сквозь зубы, каким пользуются, кажется, все возницы на земном шаре, и конек с экипажем скрылись в темноте.

4

В своем новом забое Петюша по временам чувствовал себя в безопасности: между ним и верхним горизонтом шахты громоздился завал, закупоривший восстающую выработку. Преследователи, вероятно, решили, что дерзкий нарушитель покоя Клятой шахты погиб под обвалом. От страшной «печи» он тоже был почти огражден, и все же лишь одной мыслью жил Петюша: на волю, к солнцу, прочь из могилы! Остатки хлеба он съел, не насытившись, пробрался в первое свое обиталище, выпил воду, накопившуюся в бутылке-ловушке, и вернулся назад, чувствуя, что жажда стала еще сильнее. Но если бы даже он имел вдоволь воды и хлеба, если бы в забое было тепло и светло, все равно ни на минуту не ослабела бы жажда свободы.

Особенно тяжела была темнота. Она давила его, а свечи — последние две свечи — нужно было беречь. Он зажег одну из них на минуту, с помощью своей саперной лопатки отщепил от стойки в завале длинную лучину и зажег ее, но едкий смолистый дым вскоре наполнил забой, дышать стало трудно.

Все же Петюша успел осмотреть завал, перегородивший штрек. Это была путаница стоек, плах, глыб породы… Как далеко простирался завал? Можно ли было ужиком проскользнуть между стойками и глыбами?

Показалось, что за двумя стойками, лежавшими вперекрест, есть пустота. Он протянул туда лопатку, пошарил и не нашел конца этой пустоты. Тогда он подрыл осыпь под стойкой, приготовил лаз и стал собираться в путь; драгоценные галечки завязал в тряпицу и спрятал поглубже в карман, лопатку сунул стержнем за опояску и пристроил ее так, чтобы лопасть лежала плашмя на груди, а мешочек со свечами, спичками и часами привязал себе на шею.

Теперь вперед!

В последний раз он оглядел забой, погасил свечу, сунул ее в мешочек, стал на колени и прополз в щель под стойкой.

Сначала все шло хорошо: щель была довольно широкой. Но едва он весь ушел под завал, как дорогу преградил камень. Почудилось, что стоит только хорошенько нажать — и камень уступит. Петюша уперся в стойку здоровой ногой, изо всех сил налег на камень плечом, и в ту же минуту завал точно крякнул, сверху посыпалась мелкая порода, осевшая глыба придавила ногу. Стало страшно. Он хотел выбраться из завала, но хода назад уже не было: стойки сомкнулись.

Не сразу Петюша сообразил, чем это грозит, а когда понял — силы оставили его. Он полежал неподвижно, тяжело дыша, потом заметался в своей темнице, ударился головой о выступ камня, растревожил больную ногу и затих. Надо было беречь силы, которых осталось так мало, надо было разрушить, развалить глыбу, преграждавшую путь.

Высвободив лопатку, Петюша принялся за работу. Он мог делать только короткие удары, действуя лопаткой, как пикой, то есть не мог сделать почти ничего, но все же стучал, стучал, готовый грызть ненавистный камень зубами. Когда Петюша, измученный, засыпал, его посещали видения, пришедшие из того мира, где светило солнце, шумел ветер и слышались людские голоса.

Вдруг Петюша очутился возле Ленушки. Он учил ее искать бруснику под плотными продолговатыми листочками, и Ленушка, понятливая ученица, радостно смеялась. Брусники за рекой было так много, что вся полянка казалась обрызганной рубиновой росой, и такую легкую кисловатую свежесть оставляли на языке спелые тугие ягоды, высыпанные в рот из пригоршни…

Снился также последний в учебном году пионерский костер, устроенный в тихий весенний вечер на берегу Карпушихи, возле гилевской старой мельницы. Задорно потрескивал огонь, вился дымок прямо в небо, а инженер-электрификатор, приехавший из города строить гилевскую гидростанцию, рассказывал, как люди запрудят Карпушиху, как поднимется вода, как заработает турбина, и просил пионеров помочь стройке. С какой неохотой в нынешнем году ушел Петюша с Боярскими в Конскую Голову, как хотелось ему остаться в колхозе, прилипнуть к стройке, понять всю строительную премудрость… Впрочем, во сне он сделал просто: раскинул руки, принял на свою грудь бурливую Карпушиху, и хлынула через его плечи, через голову легкая вода, а он все пил, пил ее и не мог напиться вдосталь.

Петюша приходил в себя, припоминал все и брался за лопатку.

В Клятой шахте, в недрах вечной темноты, снова раздавался стук, то монотонный, равномерный, как сама усталость, то быстрый, лихорадочный, как биение сердца при мимолетном проблеске надежды или взрыве отчаяния. Затем наступала тишина, затем снова слышался стук. Перерывы становились все чаще и продолжались все дольше.

Потом начался новый сон: чудилось, что вдали раздается шум, тупые удары, приглушенные голоса, и Петюша знал, что нужно лежать неподвижно, что нельзя подавать признаков жизни, потому что это «те»… это «те», которые загнали его в страшный забой и теперь решили уничтожить. Но он не боялся их, хотя они приближались, их голоса звучали возле того камня, который только что был врагом Петюши, а теперь стал его единственной защитой.