Короля играет свита, стр. 66

Он приподнялся и спросил Палена, что происходит за дверью, что там за шум.

– Войска и все остальные принимают присягу вашему величеству, – торжественно ответил Петр Алексеевич, старательно убирая из взгляда всякое выражение, хотя ему хотелось смотреть на императрицу с обожанием, а на императора – с презрением.

«Ну, может, поправится?» – подумал он без особой надежды. И как в воду смотрел: слабость Александра вернулась после того, как он встретился с матерью. Да еще вдобавок через несколько дней из Венгрии пришла весть о кончине великой княгини Александры Павловны, палатины венгерской, умершей первыми родами.

Если кого-то и сразило это совпадение несчастий, то отнюдь не Марию Федоровну. Еще Павел не был погребен, а она уже распоряжалась обо всем необходимом в подобных случаях, хотя сын из сострадания избегал ее отягощать. Ничего, это были для нее отнюдь не тягостные хлопоты! Мария Федоровна объявила среди погребальных хлопот, что не желает расставаться со своим штатом императрицы, не даст ни единого человека, и вскоре вытянула из сына согласие, что придворные будут одинаково служить и ей, и ему.

Еще несколько слов о развитии отношений матери и сына.

Несколько дней спустя после восшествия на престол император Александр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем и первой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр [63] его супруги, и одновременно новый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. Когда Мария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобных случаях, она истерически потребовала от сына, чтобы с этого времени статс-дамы и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц. Это было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения мирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла добиться от своего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровне воскликнуть трагическим голосом: «Саша! Скажи мне: ты виновен?!» – разумея, в гибели своего отца, – как император становился мягким воском в ее руках. В одну из таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще с политической арены графа фон дер Палена...

Едва закончились первые шесть недель траура, как Мария Федоровна снова стала присутствовать на всех приемах. Обыкновенно жила она в Павловске и казалась вполне довольной своими новыми обстоятельствами.

Конечно, она была великая лицемерка. Александр просто ребенок перед ней! Мария Федоровна до истерики желала царствовать – но прилагала все силы, чтобы устранить людей, которые положили конец прежнему царствованию. Дело было, конечно, в том, что акт отречения изначально составили на имя Александра, а не на ее имя. Только Александра хотели видеть императором – именно этого вдовствующая императрица не могла простить заговорщикам, а вовсе не смерти измучившего ее супруга! Поэтому она изо всех сил старалась настроить сына на жестокость и несправедливость по отношению к людям, изменившим государственный строй России. В этих несправедливостях была повинна прежде всего Мария Федоровна – а уж потом его совесть, которая всегда оставалась неспокойной. Единственное, что утешало Александра, – это данная Паленом клятва, что то неосторожное письмо было сожжено немедленно. Петр Алексеевич дал эту клятву, поддавшись минутной жалости к испуганному мальчику, в которого мгновенно превратился новый русский император. И как же он потом жалел, что уступил первому побуждению! Дело было даже не только в его собственной сломанной судьбе. В глубине души Пален был согласен со сдержанными и на редкость разумными словами Платона Зубова, высказанными им на другой день после переворота, когда какой-то человек завистливо сказал, что вот-де князь теперь на гребне успеха, его можно поздравить, благодарность императора, конечно, не заставит себя долго ждать...

– Не в этом дело, – сказал тогда Платон Александрович. – Теперь главное, чтобы никого из нас в благодарность не наказали.

Честно говоря, в возможность такого наказания никто не верил и верить не хотел! Угнетенное настроение постепенно – а кое-где и резко! – сменялось всеобщим весельем. О смерти императора уже начали ходить анекдоты. Говорили, к примеру, что он просил у своих убийц отсрочки, чтобы собственноручно составить регламент своих похорон. Даже и сами эти похороны не обошлись без комического элемента! Как ни странно, привнес его не кто иной, как тот самый Евгений Вюртембергский, чье появление и намерения Павла сделать его своим наследником ускорили сам переворот.

Церемония погребения императора Павла проходила, конечно, очень пышно. Длинный поезд двигался весьма дальними окольными путями из Михайловского дворца, через Васильевский остров к крепостной церкви, новому месту погребения царей. Траурная шляпа принца Евгения своими длинными, низко спускавшимися полями заслоняла ему обзор, а плащ, путавшийся в ногах, мешал идти той размеренной поступью, которой принято ходить на похоронах. Несколько раз неуклюжий, приземистый мальчик обгонял шествие царской фамилии, а потом споткнулся и свалился с ног у самого катафалка. Несмотря на трагический характер торжества, окружающие не могли удержаться от смеха, тем более что принц Вюртембергский, кое-как поднявшись, снова повалился через несколько шагов. Кончилось все тем, что великий князь Константин взял его под руку и потащил за собой, повторяя:

– Держись за меня крепко, чтобы опять тебе не попасть в беду!

Александр же глядел на принца хоть и любезно, но холодно, словно никак не мог простить, что из-за этого толстого мальчишки претерпел столько неприятностей и сделал столько неосторожных шагов. Может быть, он вспоминал в эти минуты строки из «Фауста» своего любимого Гёте: «Du glaubst zu schieben, und du wirst geschoben!» [64]

Май 1801 года

– О-о! – раздельно, тихо, потрясенно сказал князь Каразин. – Вот это карта вышла! У него что же, апоплексический удар случился, у нашего генерала?

– Да бес его знает, что у него случилось! – рассеянно отмахнулся Зубов, а Бесиков заметно содрогнулся при упоминании имени своего ближайшего родственника. – Валялся на полу, имея вид человека, только что удушенного: глаза вытаращены, язык вывален, рот оскален, на губах белая пена. Жуткая картина, скажу я вам!

Он передернулся. Бесиков и Варламов передернулись тоже, а за ними и Алексей с Каразиным, и дрезденская пастушка, притихшая было на своем диванчике.

– Может быть, удар, может быть, вином подавился – на столе стоял бокал, в коем еще оставался осадок. Меня, если честно, самого чуть удар не хватил, я ведь намеревался поговорить с генералом, в последний раз воззвать к его лучшим чувствам, умолить не отдавать письмо великого князя отцу Губеру. Конечно, не скрою, у меня был при себе пистолет, я намеревался вразумить Талызина хотя бы и страхом смерти, однако оружие мне в ход пустить не пришлось. Меня опередил Рок!

Бог ты мой, а ведь Алексей в последнее время числил это загадочное существо мужского рода в своих союзниках! Похоже, он крепко ошибался. Не только Судьба, но и Рок с самого начала играли против него!

– А, так и до вас дошли вести о том, что иезуиты к сему заветному письму тянутся? – подал голос князь Каразин.

– Я знал об этом совершенно определенно, – ответил Зубов. – Скажу более – раньше я не собирался вывозить письмо великого князя за границу. Я намерен был, раздобыв его, просто держать опасную бумагу у себя... ну, может быть, как некую острастку для молодого императора, от которого я уже тогда опасался неблагодарности по отношению к нам, его прежним сподвижникам. Это уже потом решение мое переменилось – поскольку переменился и сам государь. Теперь мне нужно некое средство обеспечить свою безопасность – не более того. Никакой торговли нашими тайнами, можете мне поверить! И чего бы ни желала сестра моя, я никогда не нанесу урона своему Отечеству и государю.