Короля играет свита, стр. 41

Черные глаза засияли, аббат простер руки вперед, и Eudoxy порхнула в его объятия с такой легкостью, словно в ее пухленьком теле было не шесть пудов, а всего лишь два.

«Черт побери! – едва не ахнул Алексей, увидав, как руки отца Флориана жадно стиснули молодую женщину. – Так вот о какой оправе ты говорил!»

Запрокидывая голову под поцелуями, которыми темные губы аббата пятнали ее белую шею, Eudoxy разнеженно шептала:

– Ты не поверишь... ты не поверишь, но этому блеску, о котором ты говоришь, всем прелестям светской жизни я предпочла бы сейчас скромное платье вдовы. Потому что потом, через год, когда истечет срок траура, я бы снова сделалась богатой невестой, и тогда ты мог бы... мог бы...

«Ни хре-на! – ошеломленно подумал наш герой. – Священника вздумала под венец повести! Ну и баба! А князя, значит, в могилу? Как бы не содеяла чего с ним, в самом-то деле... Ох, лихая баба!»

– Ты забываешь, душенька, что я повенчан со святой церковью. Наши обеты неразрешимы, – пробормотал аббат, щекоча поцелуями обнаженные плечи молодой женщины и спускаясь к груди, с которой все ниже сползало кружево пеньюара.

– Но ведь Юлий Литта получил соизволение папы на брак с Екатериной Скавронской, а он тоже был монах, бальи Мальтийского ордена, и тоже полагал сначала, что его обеты неразрешимы, – возразила княгиня, вжимаясь в бедра священника своими так, что белые кружева пеньюара и черные складки сутаны смешались, будто были частями одного одеяния.

– Но я не бальи Литта, а ты не миллионерша Скавронская, – промурлыкал Флориан, внезапно поворачивая княгиню к себе спиной и вынуждая ее опуститься на колени. Потом он сгреб сзади полы пеньюара... и более Алексей не видел ни рыжеватой головы, ни хорошенького личика княгини Eudoxy, а видел только ее бело-розовые, пухленькие, нагие бедра да приветливую улыбку отца Флориана – совершенно как у балетных танцовщиков, к лицам которых улыбка как бы приклеивается. И, словно исполняя некие па, аббат с силой качался взад и вперед, взад и вперед...

– Ну, что? – жадно спросил Прошка, когда Алексей сполз наконец со стремянки. – Видал? Чего видал? Было дело? Понужал он ее али нет? Крепко понужал?

– Ой, погоди, – слабо отмахнулся наш герой и припал к стене, словно не в силах более и шагу шагнуть.

И в самом деле – ноги подгибались. Сердце колотилось как бешеное. Зажмурился, но видение не исчезало. Однако не колыханье белых и черных складок, не скотская похоть и скучающее распутство повергли его почти в беспамятство – совсем нет!

Вспомнил, как она осторожно скользнула губами по его губам, словно пробуя их на вкус или опасаясь спугнуть его этими сперва легкими, потом все более страстными прикосновениями к его языку... и как потом запрокинулось ее лицо, как странно, беспомощно дрогнули сомкнутые веки, какую власть ощутил вдруг он, какую почти божественную силу, когда она протяжно, с болью вздохнула: «О мой хороший, радость моя...» Тихий стон ее вспомнил, слившийся с его стоном...

И вонзил ногти в ладони, чтобы не вскрикнуть от боли, от безнадежности: «Неужели никогда, неужели никогда больше не увижу ее?»

Февраль 1801 года

История эта началась еще в январе 1798 года, когда императрица Мария Федоровна готовилась стать матерью десятого младенца. Императору Павлу представлялась в Зимнем дворце депутация петербургских старообрядцев – для выражения чувства признательности за оказываемое им покровительство. Купец Малов преподнес императору древнюю икону Михаила-архангела в драгоценной златокованой ризе. Иногда Павел охотно вспоминал, что он все-таки православного вероисповедания, правит православной страной. Икона была поставлена в кабинете государя, а перед нею затеплена лампада.

В сумерки этого дня Павел, возвратясь в свой кабинет с половины супруги, состояние здоровья которой внушало ему серьезные опасения, сел в кресло у стола в глубокой задумчивости и устремил глаза на икону. Внезапно тихий шорох пробудил его от задумчивости. Он оглянулся: у дверей стоял старик в монашеской рясе, с красивым лицом, изборожденным морщинами, с длинной седой бородой, с кротким, приветливым взглядом.

– Как ты сюда попал? – вскочил Павел. – Кто ты таков? Что тебе нужно?

– Супруга твоя, – молвил тот, не отвечая, – подарит тебя сыном Михаилом. Этим же именем архангела ты наречешь дворец, который строишь на месте своего рождения. Помни слова мои: «Дому твоему подобает святыня господня в долготу дней».

И таинственный гость исчез, как показалось государю, за дверью...

28 января императрица разрешилась от бремени сыном, и по желанию Павла I наследнику было дано имя Михаил...

Надобно сказать, что император был весьма склонен к мистицизму. Эта склонность поддерживалась в нем масонско-иезуитским окружением, истерической религиозностью, расстроенным воображением, тем страхом за свою жизнь, в состоянии которого он постоянно находился. Участь убитого отца, участь вообще всех свергнутых и убитых царей была его навязчивой идеей и никогда не выходила у него из головы. Слова, сказанные удивительным гостем (а по мнению Павла выходило, что гостем этим был сам святой Михаил!), запали ему в душу. «Дому твоему подобает святыня в долготу дней!» Он черпал бодрость в каждом звуке этих слов, пытаясь проникнуться надеждой. Долгота дней! Долгота дней! Пророчество надобно исполнить как можно скорее.

И вот на том самом месте, где некогда находился деревянный Летний дворец императрицы Елизаветы Петровны, было начато строительство Михайловского замка, и говорят, никогда ни при какой постройке не было более бесстыдного воровства! Главным архитектором его был Бренна, maоtre macon italien [49], как его называл граф Станислав Потоцкий, вывезший его из Италии. Бренна совершенно беспрецедентно нажился на этом строительстве и оставил дочери и ее детям (ставшим русскими дипломатами) огромное состояние. При тех огромных суммах, которые выделяла «особая экспедиция для строения» (791 200 рублей единовременно и 1 273 871 рубль ежегодно), материалов на строительство вечно недоставало. Доходило до того, что мрамор и камни брали от строившегося в ту пору (начатого еще при Екатерине) Исаакиевского собора, который после этого стали достраивать из кирпича.

По этому поводу известный своими проказами, стихами, остротами поэт Алексей Копьев написал такую стихотворную шуточку:

Когда стихотворение сделалось известно императору, он счел его оскорбительным и в тот же день приказал зачислить Копьева в один из армейских полков солдатом.

Но все-таки Михайловский дворец был так или иначе достроен. Павел отчаянно спешил переселиться туда. Потом станут говорить, что он будто бы предчувствовал, что недолго будет в нем жить, и спешил насладиться этими днями. Едва ли! Он желал оказаться под защитою пророчества, кое было его волею начертано на главном фронтоне дворца, обращенном к Итальянской улице:

«Дому твоему подобаетъ святыня господня въ долготу дней».

Число букв (47) надписи на фронтоне Михайловского дворца равняется числу лет, прожитых императором Павлом. Но смысл пророчества так и остался не разгаданным им...

1 февраля 1801 года император, императрица и самые приближенные к ним особы совершили переселение в новый дворец. Великие князья Александр и Константин, комнаты которых пока не были готовы, разместились вместе в приемной, а их жены должны были пока оставаться в Зимнем дворце. Как только отделка была закончена, великие княгини и младшие дети императора тоже переехали в Михайловский замок, хотя жить в нем можно было только с постоянной опасностью для жизни.

Стены дворца, законченные сырой и холодной зимой, строенные наспех, еще не успели просохнуть. Наскоро украсили их деревянными панелями, однако дерево впитало сырость только частично, и она скоро снова выступила изо всех щелей. Живопись, сделанная по свежей штукатурке, начала стираться настолько, что кое-где уже невозможно было разобрать, что это там нарисовано на стенах и плафонах. Картины, мебель, обои – все мгновенно приняло испорченный вид. К слову – буквально на другой же день после смерти Павла из дворца было вынесено практически все, чтобы избавить вещи от полного разрушения. Густой пар наполнял помещения, мешая людям узнавать друг друга, несмотря на обилие свечей. От стен, по которым текли испарения, негашеная известь, краски, лаки, исходил едкий, вредный запах, стеснявший дыхание. Это был склеп, заранее построенный склеп, в котором вместе с трупом обречены были находиться живые люди.