Никто не спит, стр. 3
Я беру кроссовки с полки одной рукой, футляр с саксофоном — другой, несу все в свою комнату. Зачем — толком не знаю.
Отец явно что-то задумал. Он будто готовится сказать нечто важное. Ест как-то медленно, тщательно перемешивает рис с фаршем, прежде чем отправить в рот вилку. Смотрит на меня, потом снова в тарелку. И так несколько раз. Отхлебывает воды.
— Тебе Буссе сегодня звонил? — произносит он осторожно, будто опасаясь моей реакции. Меня это раздражает. К тому же я чувствую, что он знает ответ заранее: наверняка стоял под дверью кабинета Буссе и подслушивал. Я смотрю в окно. Светленькой малявки не видать.
— Звонил.
Отец собирает остатки еды на тарелке в аккуратную кучку посередине, подцепляет вилкой.
— И как… пойдешь, попробуешь?
— У меня что, есть выбор? Ты меня уже записал.
Мой ответ звучит слишком резко. Отец поднимает взгляд:
— Я тебя не записывал. Я сказал, что тебе, может быть, интересно попробовать. Ты же унес объявление в свою комнату.
Вид у отца подавленный и несчастный. Вдруг мне становится его жалко. Он ведь только и мечтает, чтобы я чего-нибудь захотел, — даже выяснил, что я сделал с той листовкой. Увидел ее на моем столе, и это вселило в него надежду. Сболтнул Буссе, что я будто бы интересуюсь, а тот сразу вцепился мертвой хваткой, как и положено спортсмену-фанатику. И всё из лучших побуждений, хоть я и слова еще не сказал.
Я споласкиваю тарелку, стакан и вилку с ножом и кладу рядом с раковиной.
— Посмотрим. Может быть, и пойду.
Выхожу в прихожую. Кое-что вспомнив, возвращаюсь:
— Кстати, у тебя нет коробки с крышкой? Может, на работе найдется? Такая, в которой документы хранят?
Отец смотрит на меня так, будто я повернул ключик, вселил в него надежду. Я-то знаю, в чем дело. Я сделал маленький, микроскопический шаг, который можно расценить как проявление инициативы с моей стороны. Похоже, что я решил чем-то заняться, да еще и поделился планами с отцом, ну или почти, — вот что его обрадовало. Мне снова становится его жаль.
— Посмотрю! Напомни мне завтра утром, — отвечает он с рвением большим, чем того требует мой простой вопрос.
Письмо № 116
Помнишь, как я разучил «Многая лета» на саксофоне ко дню твоего рождения? Помнишь, как тебе приходилось гулять по вечерам, чтобы я репетировал тайно от тебя? Помнишь, как я обнаружил, что ты стоишь и куришь у входа, хотя обещала гулять подальше от дома? Помнишь, как я рассердился? И как тебе стало стыдно? Помнишь, как ты дрожала от холода, уверяя меня, что не слышала, какую мелодию я играл? Ты поняла, что я не поверил? Помнишь, как я стоял на пороге спальни утром в твой день рождения? Нет, ты не помнишь, потому что тебя там не было. Ты куда-то сбежала накануне вечером, а отец не успел и слова сказать, как я уже стоял на пороге спальни с саксофоном наперевес. Помнишь, как я заявил, едва только ты вернулась, что буду играть тебе «Многая лета» весь вечер? Помнишь, как ты согласилась, без возражений? Помнишь, как ты сидела на диване в гостиной, я играл и играл, а ты послушно аплодировала после каждого финала? Никому не было весело, мы просто притворялись, я знаю, я уже тогда это знал. Но мы оттрубили с начала до конца. Мы просто не могли этого не сделать.
4
— Что делаешь на выходных? — вдруг спрашивает Тоббе после математики.
Я удивленно смотрю на него:
— А что?
— Да так, просто подумал. У Сары вечеринка.
Вокруг нас гремят стульями, разговаривают и перекрикиваются через весь класс, роняют ручки, включают писклявые мобильники. Я собираю книги, карандаши, ластик, калькулятор, стараясь растянуть это занятие. Зачем он рассказывает мне про вечеринку у Сары? Какое отношение это имеет ко мне? Я выкладываю все на парту, роюсь в карманах в поисках несуществующего предмета и снова собираю вещи, одну за другой. Зачем он говорит это мне? Неужели он всерьез думает, что я захочу пойти на Сарину вечеринку?
— Она пригласила весь класс, — уточняет Тоббе, когда мы остаемся в кабинете вдвоем.
Понятно. Она позвала весь класс. И Тоббе поручили Сообщить мне, что я тоже приглашен.
Мы направляемся к шкафчикам, я и Тоббе. Вообще-то довольно странно, что в школе мы почти всегда вместе: сидим за одной партой, вместе идем в столовую. Так сложилось само по себе. Тоббе — единственный человек, с которым я общаюсь, да и то, по большому счету, только в школе. По крайней мере теперь. Хотя «общаюсь» — громко сказано. В нем слишком много взаимности. На самом деле наше незамысловатое сосуществование возможно только благодаря выносливости Тоббе и привычке. Если мы иногда что-нибудь и предпринимаем за стенами школы — идем вместе в кино или купаться летом, — то это происходит благодаря Тоббе. Если бы не он, у меня вообще никого бы не было. Да так мне и надо.
— Не могу. У меня тренировка по джиу-джитсу.
Честное слово, само вырвалось, я даже не думал, не собирался ничего такого говорить. Мы стоим перед шкафчиками, Тоббе изумленно смотрит на меня:
— Джиу-джитсу?
Я открываю дверцу и киваю, чуть ли не спрятавшись внутрь.
— Давно занимаешься?
— Нет, первый раз иду, но уже давно хотел, — говорю я, глядя прямо в глаза Тоббе с упрямством, которого и сам не понимаю. Спрашиваю себя, вру я или нет и имеет ли это значение. Главное, что есть повод не ходить на вечеринку. Я, конечно, не общаюсь с остальными одноклассниками, но пока еще не оглох и не ослеп. И последнее время то и дело слышу разговоры, особенно среди девчонок, на тему «Как печально, что скоро мы закончим девятый класс и наши пути разойдутся». Честное слово, в жизни есть более печальные вещи.
— Похоже, почти весь класс придет, — уныло говорит Тоббе. То ли из-за необходимости идти на вечеринку с классом, то ли потому, что приходится говорить со мной.
— Ясно, — отвечаю я.
Едва я открываю дверь подъезда, как в меня на всей скорости врезается светленькая малявка. На этот раз я не успел уклониться: она неслась еще быстрее обычного — наверное, развивала скорость с третьего этажа. Малявка прямо впечатывается в меня, я хватаюсь за ручку двери, и мы вываливаемся на улицу: я пячусь, сохраняя равновесие, она падает на меня. Однако обоим удается устоять на ногах, и через мгновение мы уже на дорожке у подъезда: я держу ее за плечи, она зажимает рукой нос.
Голубые глаза смотрят на меня, потом на ладонь. Из носа течет кровь, самая настоящая, — но малявка не кричит, не плачет, просто смотрит. Я думал, что все мелкие девчонки до смерти боятся крови. Другой рукой она роется в кармане в поисках носового платка, голову держит неподвижно, глядя прямо на меня.
— Куртку испачкала, — спокойно произносит малявка и осторожно кивает, указывая на мою куртку.
Я смотрю на пятно — влажное пятно на темном пуховике. Цвета не видно, просто влага, уже почти впитавшаяся в ткань.
— Держи.
Она протягивает видавший виды кусок бумажного полотенца, серьезно глядя на меня.
— Не нужно.
Мне немного не по себе от того, что моя куртка беспокоит ее больше, чем собственный нос. Я замечаю, что все еще держу ее за плечи. Отпускаю.
Она утирает нос, смотрит на бумагу и, скомкав ее еще сильнее, снова трет. Я внимательно наблюдаю за ее действиями.
— Ты как? — спрашиваю.
Она поднимает взгляд:
— В смысле?
— Ну, ты ударилась… Кровь ведь пошла.
— Да ладно, у меня вечно кровь из носа.
Она прячет бумажный комок в карман куртки, потом внимательно смотрит на меня.
— Тебя как зовут?
Вопрос застает меня врасплох. Все тело напрягается, как будто готовясь отразить атаку. Вспоминаю, как в одном детективном романе адвокат советовал подопечному считать до трех, прежде чем отвечать на вопросы полиции. Считаю до трех.
— Элиас.
И вдруг ощущаю, как давно не произносил своего имени вслух, как давно не чувствовал его на языке: будто там ему не место, словно камню или щепотке земли. Я сухо кашляю.