Никто не спит, стр. 16

Я не сразу понимаю, что звонок в дверь — это не сон. Смотрю на часы — начало одиннадцатого. Обычно в это время я еще не сплю, но сегодня глаза стали слипаться уже в девять, когда я сидел перед телевизором. Слышу, как отец идет открывать, обменивается с кем-то парой слов, закрывает входную дверь и осторожно стучится ко мне.

— Да…

Отец осторожно заглядывает в мою комнату:

— Ты еще не спишь?

— Нет… а что?

— Я что-то не понимаю…

Он входит с полиэтиленовым пакетом в руках, заглядывая в него на ходу. Я включаю лампу над кроватью.

— Она ничего толком не объяснила…

Отец с озадаченным видом достает из пакета свой новый джемпер.

— Кажется, это соседка снизу. Она сказала, что ты забыл это у нее.

Он переводит взгляд с меня на джемпер, как будто видит его впервые.

— И еще диски для тебя. И привет. Она что-то написала. Попросила передать привет и записку.

Отец протягивает пакет. Я достаю три диска Юсси Бьорлинга. К одному приклеена бумажка: «Элиас, сдай диски в библиотеку не позже пятницы. Сигне». Я прыскаю от смеха и качаю головой. Да уж, она не из тех, кто церемонится.

Отец вопросительно смотрит на меня:

— Ты ее знаешь?

Странное дело. Есть люди, с которыми я уже девять лет учусь в одном классе, но толком не знаком. И есть старушка Сигне, живущая по соседству, которую я видел один раз в жизни, и то не больше часа. Но могу сказать, что да, ее я знаю.

— Ну, не то чтоб знаю… Заходил к ней сегодня.

— Понятно…

Отцу очень любопытно, но он не подает виду, я знаю. Мы с ним не привыкли беседовать по вечерам, рассказывая, как прошел день, что мы делали, с кем встречались. Не то чтобы я собирался скрыть от него встречу с Сигне — просто не было случая о ней рассказать.

— Твой джемпер упал к ней на балкон, когда я снимал джинсы с сушилки. Я спустился за ним. Посидел у нее немного. Она попросила подключить новенький музыкальный центр.

Достаточно. Мелодию, летящую ввысь, и теснящее грудь чувство оставлю при себе.

— Как… мило. Познакомился с соседкой…

При слове «соседка» мы мельком встречаемся взглядами, явно думая об одном: те самые волосы, лоб, нос. Опасно не это воспоминание, а то, что случилось потом: тоннель, скала, тошнота — нет, только не это, только не сейчас. Отец, покашливая, топчется на месте, потом садится на край кровати, кладет джемпер на колени и пытается что-то с него стряхнуть — может быть, только что произнесенное слово, повисшее молчание. Кашляет еще раз.

— А что это за диски?

Я показываю:

— Юсси Бьорлинг.

Отец удивленно усмехается:

— Юсси Бьорлинг, оперный певец?

— Да.

Отец разинул рот и сам того не замечает.

— Ей нравится Юсси Бьорлинг. Она взяла эти диски в библиотеке, а я должен сдать.

Отец медленно кивает:

— Как ее зовут?

— Сигне.

Отец молча глядит на джемпер.

— Ты завтра в школу идешь?

— Да.

— Нормально себя чувствуешь?

— Да.

Он оглядывает мою комнату. Я высматриваю знакомое пятно на стене и впиваюсь в него взглядом.

— Вижу, ты достал саксофон.

В голосе звучит надежда, которую он изо всех сил пытается скрыть.

— Угу.

Мне больше нечего сказать. Сам не знаю, зачем достал саксофон из кладовки и почему не отнес обратно.

Отец встает с кровати, неуверенно теребя в руках джемпер. Потом делает пару шагов к двери и останавливается. Поворачивается ко мне, явно собираясь что-то сказать. Перекатывает слова на языке, делает глубокий вдох:

— Сегодня, когда меня не было дома…

Внутри все замирает. Каменеет. Я не хочу слушать дальше, ничего не желаю знать.

— Я был у…

— Спать хочу, — перебиваю я, не глядя на отца. Решительно кладу пакет и диски на стол, гашу свет, ложусь в постель и закрываю глаза, отвернувшись к стене.

Отец смущенно молчит. Я прекрасно знаю это выражение лица, когда его обрывают на полуслове. Прекрасно знаю, что он чувствует себя дураком. Но ничего не могу с этим поделать.

— Ну, спокойной ночи тогда, — обреченно произносит отец, немного помолчав.

В нашей двери есть глазок, «рыбий глаз», искажающий перспективу: если посмотреть через такой глазок прямо на человека, то увидишь огромный нос.

Глядя на мир в глазок, чувствуешь себя трусливым и подозрительным. Это унылое занятие для тревожных людей, которые боятся всего на свете. Такие замкнутые, пугливые типы наблюдают за жизнью соседей из-за двери своей квартиры, да еще составляют график их передвижений, чтобы, не дай бог, не столкнуться ни с кем на лестничной площадке.

Этим я сейчас и занимаюсь: жду, когда мама Анны-растрепыша скроется из виду. Жду, когда внизу хлопнет дверь подъезда.

Я не боюсь. Просто не хочу встречаться с ней, раз есть возможность этого избежать. Спасибо «рыбьему глазу».

Солнце припекает, в классе пыльно и жарко, дышать нечем. Шведский сегодня ведет другая учительница. Она проверяет присутствующих, называя имя за именем. Дожидается ответа, кивает и медленно повторяет имя. С каждым кивком очки соскальзывают с переносицы, она поправляет их указательным пальцем и читает дальше.

У меня болит голова, и эти кивки раздражают. Как и Терес с Андреасом, которые сидят передо мной и все время лапают друг друга.

— Элиас Страндшё.

— Я.

Как только я открываю рот и произношу слово, головная боль усиливается. Учительница кивает, очки соскальзывают.

— Элиас, — медленно произносит она, внимательно глядя на меня и поправляя очки. — Моего деда звали Элиас. Красивое имя. Довольно необычное.

— Хватит! — пищит Терес, уворачиваясь от Андреаса и радостно хихикая.

Был бы у меня пульт управления, я бы убавил громкость и писка этого, и хихиканья. Еще бы мне темную комнату и кровать.

— А я что? Я ничего, — Андреас изображает оскорбленную невинность, продолжая тыкать Терес пальцем.

Я бросаю взгляд на сидящего рядом Тоббе. Он многозначительно качает головой, возмущенно вздыхая.

На перекличку уходит почти пол-урока. Я-то не против: чем короче урок, тем лучше. Головная боль все сильнее, солнце все жарче. Вот бы кому-нибудь в голову пришла гениальная идея открыть окно.

— Интересная вещь — имена, — говорит учительница, обводя взглядом класс. — К сожалению, у нас в Швеции люди почти не запоминают имен.

Она обходит стол и, сев на него, принимается болтать ногами. Лишь бы не задевала пятками стол — от стука я распадусь на молекулы.

— Кто-нибудь запомнил, как меня зовут?

Необычный вопрос. И задан необычно. Не для проверки, не чтобы поставить кого-то на место, не ради придирки. А просто чтобы обратить внимание на явление.

— Какие будут варианты? Не стесняйтесь! — говорит она, кивая, и очки снова соскальзывают вниз.

— Астрид Линдгрен, — тихо, но вполне слышно произносит Антон и смеется над своей потрясающей шуткой.

— Нет уж, подумайте, — отвечает учительница, поправляя очки.

Антон не умеет думать.

— Карина, — предполагает Йенни.

— Близко, но не совсем верно.

— Карин! — выкрикивают Сара и Терес в один голос. От их визга в голове нарастает такая волна головной боли, что А зажмуриваюсь.

— Правильно. Хорошо, — отвечает учительница.

Я подпираю голову ладонями и массирую виски, пытаясь представить, что нахожусь в темной комнате.

Учительница рассказывает о приемах запоминания, о том, как можно мысленно создать образ имени. Что-то пишет на доске — не знаю что. Я сижу, закрыв глаза и массируя виски, боль утихает на несколько секунд — и на том спасибо.

— Прозвища — тоже интересная вещь, — говорит она.

— У нас тут шведский или имяведение? — бормочет Антон.

— А что?

— Просто интересно. У меня по расписанию шведский, а не изучение имен.

Антон оглядывается по сторонам, надеясь, что его выдающуюся реплику оценят по достоинству, но не находит поддержки. Взгляд растерянно бегает по классу.