Записки охотника Восточной Сибири, стр. 120

В Забайкалье нет таких богачей туземцев, каковы есть в Якутском крае и других частях Северной Сибири. Здесь если орочон имеет 50 оленей, то считается уже богачом. Не имеющие вовсе оленей обыкновенно служат батраками и нанимаются в работники к богачам туземцам или к русским. Орочону без оленя существовать нельзя, потому что он долго никогда не живет на одном месте; он вечный путник, вечный скиталец сибирской тайги. Орочон, где убил зверя, например изюбра, сохатого, медведя, там или поблизости и дом его; тут он тотчас разбивает юрту и живет до тех пор, пока не съест убоину. Разве только в том месте нет мху, т. е. пищи для оленей, тогда орочон перекочевывает туда, где есть корм, а добытого зверя перевозит вьючными на оленях.

Если же орочон набьет много зверей летом или осенью, то мясо сушит, делает так называемую кукуру и оставляет в запас на голодную зиму. Кукура прячется в так называемые сайвы, то есть небольшие деревянные срубы, сделанные на ветвях больших дерев или на пнях аршина на три от земли. Прямо на земле их не рубят, потому что медведи могут разорвать сайвы и попортить или уничтожить запасы. Кроме того, в этих воздушных амбарах владельцы их кладут на сохранение разные припасы, как-то: хлеб, чай, свинец, порох, лишние меха, половинки и проч., чтобы не таскать их с собой, покуда нет в них никакой надобности. Сайвы крепко закрываются сверху, а припасы закупориваются в бересту, так что сырость попасть не может. Неприкосновенность сайв, наполненных припасами и оставленных в тайге без всякого караула, свято чтится между туземцами. Даже русские промышленники их не трогают, но не по убеждению чистой совести, а только из страха и суеверия, потому что орочон, явившийся впоследствии к своему магазину, тотчас заметит хотя маловажную покражу и по особенной способности сибирского инородца рано или поздно непременно откроет вора, и тогда плохо похитителю. Орочоны мстительны; обиженный выжидает случай и накажет плута так, что тот наверное в другой раз не тронет орочонской сайвы. Если же кто из орочон или русских промышленников, найдя богатую сайву, полюбопытствует — вскроет ее, посмотрит и даже возьмет что-либо и опять закупорит как следует, а вместо взятой вещи по добросовестной оценке положит свою, нужную орочону, т. е. произведет мену, словом, поступит как человек порядочный, — это ничего, хозяин не посетует и мести не будет.

Орочоны любят оленье молоко, которое густо, как сливки, и очень вкусно; они маток не доят, а прямо сосут [58]. Самая вкусная часть оленя считается грудина и язык. Орочоны считают оленя совершенно чистым животным и потому едят даже его кал, который с кровью наливают в кишки и делают колбасы, вкус их похож на кедровые орехи. Для того чтобы кровь не терялась, орочоны никогда не режут оленей, а давят ремнем, кровь выпускают и собирают в посуду. Оленьи кости толкут, варят и получают жир. Из рогов приготовляют превосходный клей.

Надо заметить, что только крайность, голодная смерть заставит орочона убить домашнего оленя. Они их ценят очень дорого и запрашивают не менее 50 р. сер. за штуку, а самок ценят еще дороже. Но волки не спрашивают их о стоимости, а преисправно давят оленей при первом удобном случае. И странно, что некоторые орочоны не сетуют за это на волков; они даже не бьют их, поймав на месте преступления, говоря, что всякий орочон должен смотреть и наблюдать за оленями, чтоб их не давили звери, а что волку взять негде, и если он задавил оленя, то верно ему велел бог так сделать, чтобы наказать хозяина за какие-либо грехи. После такой потери они обыкновенно молятся и просят бога о помиловании на следующий раз. Вся месть зверю состоит в том, что орочоны если не опоздают, то отбирают у волка объедки и съедят их сами. Орочоны говорят, что и волки частенько кормят их своей добычей. Действительно, если орочон найдет кого-либо задавленного волком, особенно во время голодовки, тотчас отберет и съест.

Молодые темные олени называются пыжиками. Шерсть их крепка, а шкурка прочна к носке, так что пыжиковые меха и здесь ценятся довольно дорого. Из них делают превосходные двойные дахи и так называемые парки, особый род зимней одежды, имеющей покрой обыкновенной рубашки, без разреза спереди, так что парка надевается с головы. Парки чрезвычайно теплы и, отделанные бобром или соболем, ценятся довольно дорого.

Орочон и олень так тесно связаны между собою, что, говоря об одном, нельзя умолчать о другом, но говорить подробно о жизни и быте орочон нельзя — цель моих заметок вовсе не та, и я должен остановиться, сказав еще несколько слов об олене. След его велик и не меньше сохатиного, у быка круглый, а у матки продолговатый. Кроме того, олень сильно разнимает копыта, так что след его кажется еще больше. На снегу и в грязи видны отпечатки больших пазданков, по которым скоро отличаются следы других животных. Олень на бегу и на скором ходу как-то особенно пощелкивает пазданками, чем напоминает звуки кастаньетов. Ничего подобного у других копытчатых зверей не слышно. Кроме того, олень на всем бегу имеет способность в одно мгновение останавливаться и поворачиваться задом наперед. Во время наста олени сильно обрезают себе ноги, так что из-под пазданков течет кровь; для них это чрезвычайно нездорово, и они босеют, т. е. делаются нетвердыми на ноги. Гололедица еще хуже наста: тогда льдом почти закроет мох, и животные, не имея возможности разбить его копытами, голодуют, изнуряются и даже издыхают. Нездоровится и орочонам в это время: хрупкий снег не позволяет им подкрадываться к зверям и бить их из винтовок. Хорошо, если есть осенние запасы, а как их нет, то и туземцам приходится не лучше оленей. Они исхудают до того, что бродят как остовы, желтые, со впавшими глазами, согнувшиеся от боли в животе; только некоторые травы, коренья и красная сосновая кора с верхних веток дерева поддерживают их существование. Находясь в таком положении, бедные орочоны и тут не решаются убивать своих оленей, а пользуются трупами уснувших.

Но лишь только появится весна, защелкают краснобровые глухари, туземцы оживают; они бьют на токах их десятками, ловят в петли. А появится на увалах зелень, зашумят быстрые горные речки, орочоны забывают все горе, прощаются с голодом надолго: тогда они легко убивают козуль, изюбров, колют острогами поднявшуюся рыбу. Радость проглядывает на их изнуренных голодом лицах, на устах заметна улыбка, и свободные сыны лесов Сибири уже с радостью и громкими песнями возвращаются в свою юрту с удачного промысла.

7. КАБАН

В русском народе есть пословица: «на медведя идешь — соломки бери, на кабана идешь — гроб тащи» [59]. В других местах она справедливее, чем у нас в Забайкалье. Здесь кабаны далеко не достигают тех громадных размеров, каковы они бывали в старину в России, Польше и других местах. Тут самые большие редко вытягивают более 15 и много 17 пудов, тогда как история охоты гласит, что в старину нередко убивали таких мастодонтов, которые весили до 30 и даже более пудов. Недаром один поэт, говоря про старину, выразился так:

И можно поверить, есть под кем и затрещать. В Забайкалье, в мире удалых зверопромышленников, вышеупомянутой пословицы почти не существует. Здесь ни один охотник не откажется скрасть в одиночку кабана на гладком увале и выстрелить по нем из немудрой кремневой винтовки — только бы удалось увидать. Но бывают и такие случаи, что некоторые охотники, завидя кабана издали, принимают его за медведя и потому оставляют без внимания или, еще хуже, убегают от него без оглядки.

Нет ни одного дикого зверя, который по наружному виду имел бы хотя малейшее сходство с кабаном, не говоря уже о внутреннем устройстве и складе костей. Точно так же мало и таких, которые бы походили на него по образу жизни, а тем более нраву. Во всем этом к нему ближе всех подходит обыкновенная дворовая свинья самой крупной породы, которой он был, по всему вероятию, родоначальником. Впрочем, здесь кабаны несколько длиннее корпусом, породистее и несравненно больше крупных домашних свиней. Сравнивая кабанов с домашними чушками, не нахожу нужным описывать их фигуру и говорить о внутреннем строении животных; всем известно, что свиньи имеют большой желудок и жвачку не отрыгают, как коровы, сохатые, козули и проч. Кабаны молочных зубов не имеют, они родятся со всеми зубами, которые не выпадают до смерти, а только растут и делаются крепче. Дикие свиньи хотя животные не хищные, но резко отличаются строением зубов от травоядных. В самом деле, отличия этого нельзя не заметить, стоит только взглянуть на кабана-самца, у которого четыре клыка, весьма похожие видом на собачьи, выходя из десен, загибаются наружу и бывают длиною до 5 вершков; они пирамидальной формы, с чрезвычайно острыми кромками и напоминают кривые сапожные шилья. Клыки эти белее слоновой кости и так велики, что выходят из-за губ животного, торчат наружу и страшат неприятеля. Обыкновенно верхние клыки меньше, чем нижние, которыми кабан-самец, защищая себя или нападая на врага, делает чудеса: он ими ломает, колет, порет и сечет с такою силою и ловкостью, что нет животного, которое бы устояло или осталось невредимым, если попадает под страшный удар кабаньих клыков. Недаром самцы называются здесь секачами. Молодые секачи, у которых зубы еще не притупились, секут с такою силою и ловкостию, что собак и людей кроят надвое, а попав на охотничьих лошадей, но промахнувшись, подсекают им хвосты так ловко, что скорее можно подумать, что хвост обсечен топором или ножом, чем отнести к действию кабаньего клыка. Кабан сечет только нижними клыками, верхние же служат к отточке нижних, плотно прикасаясь между собою. Название секач — чрезвычайно метко и характеристично. Дикая свинья (матка) хотя и имеет клыки, но они у нее не велики, наружу не выходят, так что их не видно. Она не сечет, как самец, и потому не так опасна. Одолев врага, матка поступает, как дворовая чушка, то есть наступает на жертву передней ногой и рвет зубами на куски.