Путеводитель по повести А.П. Платонова «Котлован»: Учебное пособие, стр. 31

Можно и дальше перечислять вероятные евангельские аллюзии в образе главного героя «Котлована», и обычно их называют еще больше, но не это наша задача. Проблема не в том, есть ли такие аллюзии в «Котловане» (они есть), а в том, какова их функция. Ответим на этот вопрос так: ввести тему Евангелия и евангельской истины, тему бедственного положения современных людей, которых в прямом и переносном смысле лишали жизни — и необходимости их спасения. В «Котловане», как мы показали, нет ответа на основные вопросы Вощева — об истине, о смысле жизни, о путях «воскрешения» современных «мертвых душ». Они появятся позже. Но до того к той же самой теме «мертвых душ» Платонов обратится еще неоднократно, в том числе и сразу после «Котлована» в уже упомянутой нами пьесе «Шарманка». Написанная под впечатлением от политических процессов над «вредителями», «Шарманка» изображает хорошо известные события нашей истории с совершенно неожиданной стороны — пагубных последствий для нравственности народа вовлечения его в эти политические игры. Гоголевская тема «мертвых душ», впервые заявленная в фельетоне 1921 г. «Душа человека — неприличное животное», одна из частей которого так и называлась «Мертвые души в советской бричке», пройдет в творчестве Платонова длинный путь своего внутреннего развития и к концу 1930-х годов получит новую трактовку: озлобленный и опустошенный народ, из души которого сначала «вынули веру», потом лишили имущества, а затем долго «кормили» политическими процессами над «вредителями». Обдумав все возможные пути воскрешения «мертвой души» такого народа, Платонов со своей обычной честностью в маленьком рассказе конца 30-х годов «Юшка» через евангельские аллюзии, которые также проделают в творчестве писателя своеобразную эволюцию и вернутся к своему первоисточнику, назовет единственно возможного Спасителя отрекшегося от Бога народа: «Агнец Божий, который берет на Себя грех мира» (Ин.1: 29). И этот грех — тоже.

Но вернемся к финалу «Котлована» и к тому, что в 1930 г. было истиной для Платонова. Однозначно сказать это мы не можем — текст повести не дает к этому основания. Но то, что писатель осознает тупик социалистического мировоззрения, несомненно. Истина («истина всемирного происхождения») и смысл (представление о том, «куда надо стремиться»), которые хочет знать Вощев и которых теперь «нет на свете», безусловно, те самые, которые давала религия. В статье «О любви» Платонов писал: «Если мы хотим разрушить религию и сознаем, что это сделать надо непременно, так как коммунизм и религия несовместимы, то народу надо дать вместо религии не меньше, а больше, чем религия. У нас же многие думают, что веру можно отнять, а лучшего ничего не дать. Душа нынешнего человека так сорганизована, что вынь только из нее веру, она вся опрокинется». Кризис сознания, у которого отняли веру, и переживает платоновский герой.

Град грядущий: башня Церкви и ее строители

Итак, со своим вопросом об истине Вощев идет в тот самый «неведомый Город», который когда-то автору «Котлована» представлялся столпом истины и альтернативой грядущего Града, Небесного Иерусалима, в конце времен спускающегося с небес. Теперь этот Город существует — это молодая страна Советов, Союз Советских Социалистических Республик, который должен стать райским садом и «домом» для всех трудящихся. «Эсесерша», правда, еще девочка, но она растет и живет мечтой о светлых и радостных Городах будущего, которые уже не просто планируются, а строятся. Так в образе «другого города» неожиданно переплетаются и старые идеалы вместе с их былыми полемическими прообразами, и современность с ее новыми перспективами и надеждами, — и он оказывается на пересечении всех времен, реальностей, упований.

При этом черты грядущего Града в образе «другого города» совершенно неслучайны. Дело в том, что сам Платонов когда-то мечтал о конце природы, истории и прогресса, который наступит с победой пролетарской культуры, и много писал об этом в своей публицистике. Когда же новый мир стал реальностью, определенные признаки «конца» он действительно обнаружил. С тех пор эсхатологические мотивы, черты апокалипсиса, «конца мира» в современной действительности — постоянные в платоновском творчестве. Одну из своих работ о Платонове Е. Толстая, например, так и назвала: «Мир после конца», а всему циклу статей о творчестве писателя дала название «Апокалипсис Андрея Платонова» [174].

Главным сооружением того города, в который попадает Вощев, как мы писали в первой главе, является «общепролетарский дом». Напомним, что идея «общего дома пролетариату» дублируется в повести образами нескольких «башен»: уже начавшееся строительство одной из них наблюдает Вощев; две других мечтает построить Прушевский — в данном городе и в середине мира. Как и из чего строится «общепролетарский дом», речь тоже шла выше: «строительным материалом» этого здания оказываются сами строители — люди, к которым идеологи «построения социализма» относились как к «отходам и отбросам крестьянских хозяйств и городского населения» и которые «свое тело выдавливали в общее здание». Писали мы и о советском обществе, этот дом-социализм строящем; и о восприятии его Платоновым. С личными качествами «строителей дома» связано и содержание того «исторического общества», которое они создают и которое олицетворяет в повести девочка Настя — грубая и обработанная софистикой. Мы показали и то, что такая оценка социалистической реальности Платоновым совпадала с впечатлениями его современников. Нам кажется, однако, что на подобное осмысление «строительства социализма», а также на расстановку определенных акцентов в теме строительства «общепролетарского дома» повлияли не только личные впечатления писателя, сходные с ощущениями его современников, но и книга П. Флоренского «Столп и Утверждение Истины», с которой Платонов в той или иной степени, как мы уже писали, вероятнее всего, был знаком. Случайно или нет, но центральное событие «Котлована» обнаруживает своеобразную перекличку с одним примером из книги Флоренского.

В разных разделах своей книги Павел Флоренский уделяет много внимания Божественному промыслу о спасении людей. Это попечение Бога о мире началось с первого человека, Адама, его грехопадения и изгнания из рая; с того момента, когда оскудение земного плодородия и тяжесть труда, скорбь, страдания и смерть вошли в мир. Оно выразилось в послании на землю Божественного Спасителя, искупившего Своей смертью грех Адама и даровавшего верующим в Него победу над грехом и смертью, а также в обетовании Его ученикам и последователям Царства Небесного, которое в конце времен спускается с небес как альтернатива потерянного рая. Но к этому Царству каждый человек и человечество в целом должны упорно идти всю жизнь и все историческое время и могут приблизиться только через подвиг. Правда, пишет Флоренский, предчувствие этого Царства дается «твердо ставшему на стезю спасения». Появление такого предчувствия Флоренский сравнивает с юношеской влюбленностью и радостью первого поцелуя: «в начале подвига нежным поцелуем встретит Невеста. <…> Но этот поцелуй, эта радость — лишь обручение. <…> Она <…> — во обручение будущего Царствия» [175]. Память об этом поцелуе поддерживает подвижника сладким воспоминанием на протяжении его жизненного поприща и трудного пути к Царству Небесному, говорит Флоренский.

О наступлении на земле «царства сознания» и о спасении человека от «казематов физических законов» на заре новой социалистической эры пишет и молодой Платонов. Идее христианского спасения и бессмертия он противопоставляет спасение человека своими собственными силами, равно как и достижение им вечной жизни средствами науки. В «Рассказе о многих интересных вещах» (1923) появляется и образ некой девушки-Невесты, которая вдохновляет большевиков на построение дома-сада для всех людей. В аллегорическом «Котловане» эта история трансформируется в образ любви к «одному и тому же женскому существу», которая в молодости возникла у героев, воплотивших в повести движущие силы революции: интеллигента Прушевского и пролетария Чиклина, причем у Чиклина — после юношеского поцелуя.