Амори, стр. 22

— Быстрей, Амори, быстрей.

И Амори подчинился, так как это не была больше бледная и томная Мадлен, — это была блистательная и радостная девушка, чьи глаза горели, а лоб был увенчан сиянием жизни. Они продолжали танцевать, когда самые выносливые останавливались два или три раза, они танцевали быстрее, не видя ничего, не слыша ничего. Свет, зрители, зал — все вертелось с ними, один или два раза молодому человеку казалось, что он слышал дрожащий голос господина д'Авриньи, который кричал:

— Амори, остановитесь, остановитесь, Амори, достаточно.

Но при каждой такой рекомендации он слышал лихорадочный голос Мадлен, шептавшей ему:

— Быстрей, Амори, быстрей!

Казалось, что оба они не принадлежат земле, унесенные в божественную мечту, в вихрь любви и счастья; оба были переполнены, оба говорили задыхающимся голосом: «Я тебя люблю, я тебя люблю». И оба черпали новые силы в этом единственном слове и бросались, почти безрассудные, в движение, надеясь, что там они и умрут, не чувствуя больше этого мира, думая, что они на небесах.

Вдруг Мадлен повисла на Амори, он остановился.

Бледная, откинувшаяся назад, с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, она была без сознания.

Амори закричал; сердце девушки вдруг перестало биться; казалось, что оно разбилось! Он подумал, что она умерла.

Его кровь остановилась — затем вдруг все понеслось, как поток, перед глазами. Мгновение он оставался неподвижен, как статуя, потом подхватил Мадлен на руки, легкую, как перышко, и понес ее бегом из гостиной, где он был так счастлив, где минуту назад готов был умереть от счастья.

Господин д'Авриньи бросился за ним, он не сделал ни одного упрека Амори.

Добравшись до будуара, доктор взял свечу и пошел впереди них до комнаты своей дочери, затем, когда Амори положил Мадлен на кровать, он занялся ее пульсом, в то время как другой поднес ей флакон с солью.

Через несколько минут Мадлен пришла в себя, но хотя ее отец склонился над ней, а Амори, стоя на коленях у ее кровати, был почти невидим, она остановила на нем свой взгляд.

— А, дорогой Амори, — сказала она, — что случилось? Мы умерли, мы на небесах с ангелами?

Амори зарыдал. Мадлен посмотрела на него с удивлением.

— Мой друг, — сказал тихо господин д'Авриньи, — займитесь гостями. Антуанетта и женщины разденут и уложат Мадлен. Я сообщу вам, как она будет себя чувствовать. Не уходите далеко и, если вы не хотите покидать Мадлен, прикажите поставить кровать в вашей бывшей комнате.

Амори поцеловал руку Мадлен, следившей за ним глазами, и, улыбаясь, вышел.

Как и ожидал Амори, все уехали, и он, после того как отдал приказ приготовить комнату, вернулся, чтобы бродить около комнаты Мадлен, слушая у двери или стараясь услышать какой-нибудь звук.

Через полчаса ожидания появился господин д'Авриньи и подошел к молодому человеку.

— Ей лучше, — сказал он, пожимая руку Амори, — я буду дежурить всю ночь. Вы, Амори, ничем нам не сможете помочь, идите отдыхать, и будем надеяться на завтрашний день.

Амори вернулся в свою прежнюю комнату, но, дабы быть готовым прийти по первому зову, вместо того, чтобы лечь спать, он придвинул к огню кресло и растянулся на нем.

Господин д'Авриньи вошел в свою библиотеку и долго искал среди книг самых знаменитых профессоров ту, с которой он смог бы проконсультироваться, но на каждом заголовке, какой читал, он качал головой, как человек, кому эта книга ничего нового не сообщит.

Наконец, он остановился на маленьком томике в сафьяновом переплете с серебряным крепом вверху, взял его и, войдя в комнату уснувшей дочери, сел у ее изголовья.

Это был том «Подражание Иисусу Христу».

Господин д'Авриньи ничего больше не ждал от людей, но он мог еще надеяться на Бога.

XVIII

ДНЕВНИК ГОСПОДИНА Д'АВРИНЬИ

«22 мая, ночь.

Борьба отца со смертью началась. Нужно, чтобы я дал второе рождение моему ребенку.

Если Бог со мной, я надеюсь, что добьюсь этого, если он меня покинет, то она умрет.

Ее сон лихорадочный и беспокойный, но она спит; во сне она произносит имя Амори… Амори… Амори всегда.

Ах, почему я им позволил кружиться в вальсе? Но нет… это значило бы снова говорить о том же…

Нужно обращаться более чутко с душой Мадлен, а не с телом: ее душевные страдания заставляют бояться за нее больше, чем из-за болезни в ее груди, и она упадет в обморок от ревности быстрее, чем от истощения.

От ревности!.. То, что я подозревал, правда. Она ревнует к своей кузине. Бедная Антуанетта, она это заметила, как и я, и весь этот вечер она была сама доброта и самоотречение.

Только Амори ничего не замечает. По правде сказать, мужчины иногда слепы. У меня было желание все ему сказать, но тогда он был бы более внимателен к Антуанетте, чем раньше… и лучше оставить его в неведении.

Ах! Я думал, что она проснется, но, прошептав несколько бессвязных слов, она снова упала на подушку.

Я боюсь и хочу, чтобы она скорее проснулась, я хотел бы знать, лучше ли ей?.. И не стало ли ей хуже?

Понаблюдаем за нею. Когда я думаю, что уже дважды Амори ранил ее, едва прикоснувшись к ней… Ах, Боже мой! Очевидно, этот человек убьет ее.

Иногда я думаю, если бы она не знала его, она могла бы жить. Нет, если бы не было Амори, был бы кто-нибудь другой; могучая и вечная природа так хочет. Любое сердце ищет свое сердце, любая душа желает найти свою душу. Несчастлив тот, у кого сердце и душа находятся в слабом теле — крепкие объятия их сломают. Вот и все; нет, замужество — это несбыточная мечта.

Счастье ее убьет. Разве не умирает она потому, что мгновение была счастлива?

30 мая.

Восемь дней я ничего не мог записать в этот альбом.

В течение восьми дней моя жизнь цеплялась за прерывистое дыхание, за биение пульса. Восемь дней я не покидал этот дом, эту комнату, это изголовье и никогда — хотя я был занят только одним — столько событий, столько волнений, столько мыслей не поглощали мои часы. Я покинул всех моих больных, чтобы заниматься только ей одной.

Король посылал за мной дважды, я сказал, что страдал, что чувствовал себя нездоровым.

Я кричал его лакею: «Скажите королю, что моя дочь умирает!»

Благодарю Господа! Ей немного получше. Пора, чтобы ангел смерти начал уставать. Яков боролся только одну ночь, а я борюсь шесть дней и шесть ночей.

О, Боже, кто может описать тревогу тех минут, когда я думал, что уже победил, когда я видел в природе изумительного помощника, посланного мне Богом для борьбы с болезнью, когда неописуемая радость надежды пробуждалась во мне, но ее тут же гасил первый приступ кашля или незначительное повышение температуры.

Тогда все подвергалось сомнению, тогда я снова чувствовал ужасное отчаяние: враг, на минутку удалившись, наступал более упорно.

Этот ужасный стервятник, который разрывает своим клювом грудь моего ребенка, набрасывается снова на свою добычу, и тогда я кричу, стоя на коленях, прижавшись лбом к земле: «О, Боже! Боже, если Ваше бесконечное предвидение не поможет моей бедной ограниченной науке, мы все погибли».

Повсюду говорят обо мне, что я умелый доктор. Есть, конечно, в Париже несколько сотен людей, обязанных жизнью моим заботам; я вернул много жен их мужьям, много матерей — их дочерям, много дочерей — отцам, а я — у которого умирает дочь — я не могу сказать: я ее спасу.

Я встречаю на улицах каждый день безразличных людей, которые едва здороваются со мной, потому что они заплатили мне несколько экю, и которые, если бы я их покинул, лежали бы в темноте гробницы, а не прогуливались бы при солнечном свете, и тогда я побеждал смерть, сражаясь, как кондотьер [59], ради чужих людей, ради незнакомцев, ради этого прохожего. Я изнемогаю, Боже мой, когда речь идет о жизни моего собственного ребенка, то есть о моей собственной жизни.