Зов кукушки, стр. 81

— Так где же находилась Тэнзи? — не поняла Робин, которая с уважительным вниманием выслушала его рассказ. — Вот бы узнать…

— Я почти уверен, что знаю, — сказал Страйк. — Правда, добиться от нее признания будет трудновато, ведь на кону миллионы ее мужа. Да и вы с легкостью поймете, где она находилась, если вернетесь к фотографиям из материалов дела.

— Но…

— Изучите по снимкам фасад дома — так он выглядел в ночь смерти Лулы, а потом вспомните, как он выглядел, когда мы с вами ходили туда осмотреться. Это вам полезно для развития следственных навыков.

Робин чуть не запрыгала в приливе счастливого восторга, который, впрочем, тут же сменился холодным душем огорчения, потому что впереди уже маячил медиаконсалтинг и отдел кадров.

— Мне нужно переодеться, — сказал Страйк. — Наберите, пожалуйста, еще раз Фредди Бестиги.

Он исчез в кабинете, плотно затворив дверь, и сменил счастливый костюм (за которым теперь закрепил это название) на просторные брюки и удобную старую рубашку. Когда, направляясь в сортир, он проходил мимо Робин, ее лицо хранило выражение безучастного внимания, которое бывает у человека, обреченного ждать у телефона. Над треснутой раковиной Страйк почистил зубы, рассуждая, насколько проще стало общаться с Робин после того, как он дал ей понять, что ночует в офисе, вернулся в приемную и застал секретаршу в раздражении.

— По-моему, они даже не утруждаются записывать мои сообщения, — сказала она Страйку. — Отвечают, что он на студии «Пайнвуд» и просит не беспокоить.

— Ну что ж, по крайней мере, мы знаем, что он вернулся из-за границы, — сказал Страйк.

Он достал из шкафа промежуточный отчет, сел на диван и принялся молча добавлять записи вчерашних бесед. Робин исподтишка наблюдала за ним и восхищалась той методичности, с которой ее босс заполнял таблицы, отмечая, где, как и от кого получены те или иные сведения.

— Как я понимаю, — сказала она, нарушив затяжное молчание, во время которого тайком косилась на босса и разглядывала фотографию дома номер восемнадцать по Кентигерн-Гарденз, — в вашем деле нужно фиксировать каждую мелочь, чтобы ничего не забыть?

— Не только для этого, — ответил Страйк, не поднимая головы, — но еще и для того, чтобы не оставлять никаких лазеек для защиты.

Это было сказано так спокойно, так веско, что Робин еще несколько мгновений поразмышляла над его словами, прежде чем истолковать их правильно.

— Вы хотите сказать… в общем и целом? В принципе?

— Нет, — Страйк не отрывался от работы, — в данном, конкретном случае. Когда состоится суд по делу об убийстве Лулы Лэндри, я не допущу, чтобы обвиняемый вышел сухим из воды, сославшись на неточность моих записей, а следовательно, и на мою ненадежность как свидетеля.

Страйк опять рисовался и сам это понимал, но не мог удержаться. Ему, как он говорил про себя, наконец-то поперло. Кто-то мог бы сказать, что это цинизм — забавляться во время расследования убийства, но он не терял чувства юмора и в более мрачных ситуациях.

— Не могли бы вы сходить за сэндвичами, Робин? — добавил он, чтобы только посмотреть на ее лицо и вновь порадовать себя таким уважительным вниманием слушательницы.

За время ее отсутствия он разобрался с записями и решил позвонить в Германию бывшему сослуживцу, но тут в офис ворвалась Робин с двумя пакетами сэндвичей и с какой-то газетой.

— Ваша фотография — на первой полосе «Стандард»! — выдохнула она.

— Что?!

На фотографии была изображена Сиара, идущая за Даффилдом к его дому. Сиара выглядела потрясающе: на долю секунды Страйк перенесся назад, к половине третьего ночи, когда она, обнаженная, белая, лежала под ним, шептала и стонала, разметав шелковистые русалочьи пряди.

Очень скоро он опомнился и перевел взгляд на свое собственное изображение, наполовину обрезанное рамкой кадра: четко виднелась лишь одна поднятая рука, державшая папарацци на расстоянии.

— Что тут особенного? — Он пожал плечами, возвращая газету Робин. — Меня приняли за охранника.

— Здесь сказано, — отметила Робин, переворачивая страницу, — что она вышла от Даффилда со своим телохранителем в два часа ночи.

— Ну вот видите.

Робин смотрела на него не моргая. Его рассказ о событиях минувшей ночи закончился на том, что они с Сиарой и Даффилдом поехали к актеру домой. Она так увлеклась отдельными показаниями, что даже забыла думать, где же ночевал ее босс. У нее сложилось впечатление, что он оставил актера и топ-модель наедине.

В офис он вернулся в том же костюме.

Отвернувшись, Робин прочла материал на второй странице. Из него следовало, что у Сиары было любовное свидание с Даффилдом, а предполагаемый телохранитель ждал в прихожей.

— Она в жизни такая же ослепительная? — с напускной небрежностью поинтересовалась Робин, складывая газету, чтобы передать ее Страйку.

— В точности, — подтвердил Страйк и подумал (а может, померещилось), что эти три слога прозвучали бахвальством. — Вам с сыром и пикулями или с яйцом и майонезом?

Робин выбрала первый попавшийся и вернулась за письменный стол. Ее новая гипотеза о ночном местонахождении Страйка затмила даже его успехи в расследовании дела. Она подозревала, что ей трудно будет совместить свое мнение о нем как о несчастном, брошенном романтике с тем фактом, что минувшей ночью (это звучало совершенно неправдоподобно, но она явственно расслышала плохо скрываемую тщеславную гордость) Страйк переспал с супермоделью.

И вновь раздался телефонный звонок. Страйк, набивший полный рот булкой с сыром, жестом остановил Робин, проглотил еду и ответил сам:

— Корморан Страйк.

— Страйк, это Уордл.

— Здорoво, Уордл, как там у вас дела?

— Да так себе. Мы тут выловили из Темзы тело и нашли на нем твою визитку. Наверное, тебе есть что нам рассказать по этому поводу.

Впервые после вывоза вещей от Шарлотты Страйк позволил себе взять такси. По пути к Уоппингу он отстраненно смотрел на счетчик. Таксист вознамерился ему объяснить, почему Гордон Браун — это позор нации. За всю поездку Страйк не проронил ни слова.

Ему было не впервой направляться в морг и осматривать трупы. У него уже выработался своего рода иммунитет к огнестрельным ранениям, вспоротым животам, кучам внутренностей. Страйк никогда не считал себя слабонервным: в глазах человека его профессии даже наиболее изуродованные тела, холодные, белые, выглядели стерильными и вполне типовыми, когда их извлекали из морозильной камеры. Другое дело — трупы, которые ему довелось видеть еще до всякого морга: грязные, без прикрас, не удостоившиеся внимания официальных инстанций, они вновь и вновь проникали в его сны. Его мать — в своем любимом длинном платье с расклешенными рукавами, скрывающими исколотые вены, молодая, но изможденная. Сержант Гэри Топли в кроваво-пыльном месиве на афганской дороге: нетронутое лицо, а ниже ребер — ничего. Лежа в горячей пыли, Страйк старался не смотреть на это пустое лицо и боялся оглядеть себя, чтобы понять, какого куска живой плоти лишился он сам… но он так быстро вырубился, что узнал ответ на этот вопрос только в полевом госпитале, когда очнулся…

Голую кирпичную стену тесного предбанника украшала репродукция с картины кого-то из импрессионистов. Она показалась Страйку знакомой; в конце концов он сообразил, что видел точно такую же над каминной полкой в доме Люси и Грега.

— Мистер Страйк? — Из-за внутренней двери выглянул седой санитар в белом халате и резиновых перчатках. — Заходите.

Эти хранители трупов всегда отличались добродушием и бодростью. Страйк последовал за ним в ярко освещенный зал без окон, с большим стальным морозильником вдоль всей правой стены. Кафельный пол имел уклон к центральному стоку, рефлекторы слепили глаза. Каждый шаг эхом отдавался от твердых блестящих поверхностей, как будто в помещение вошел не один человек, а целая рота.

У одной из дверей морозильной камеры уже стояла каталка, а рядом находились двое офицеров уголовной полиции, Уордл и Карвер. Первый встретил Страйка кивком и невнятным приветствием, второй — толстобрюхий, рябой, с перхотью на плечах — только фыркнул.