Перекресток: путешествие среди армян, стр. 30

В Иерусалиме при армянском музее жил сторожевой пес по имени Догги. Это был очень крупный и очень свирепый доберман-пинчер, — настолько свирепый, что подпускал к себе только своего хозяина и кормильца Геворга. Однажды он сбежал и покусал армянского школьника. Тогда Геворгу даже пришлось обратиться к мэру, чтобы спасти свою собаку. Жизнь Догги протекала в рамках армянской общины, его любили, им восхищались, и только для бедного отца Манвела собачье имя обернулось бедой.

Лет десять назад отец Манвел собрался побывать в Иерусалиме. Его остановили в стамбульском аэропорту. Спецслужбы просто поджидали его там. «У ваших армян в Иерусалиме есть собака, — заявили они. — Как ее зовут?» Отец Манвел ответил, что не знает. «Собаку зовут Ататюрк! Вождю нации нанесено оскорбление!»

Отца Манвела заключили в тюрьму. Там ему предъявили обвинение в причастности к различным армянским политическим группировкам, но в центре всего дела по-прежнему фигурировала собака. Была организована кампания с целью оказать давление на турецкое правительство. В мировой прессе появлялись статьи, тысячи писем приходили в турецкие посольства. Догги стал, по выражению Геворга, «самой знаменитой собакой на Ближнем Востоке». В Иерусалиме ему пришлось срочно составить заверенное у еврейского юриста письменное показание, данное под присягой, о том, что собаку зовут не Ататюрк, а Догги. В конце концов отца Манвела освободили. Но пережитое нанесло ему неизгладимую травму. Он сильно пострадал от жестоких побоев в тюрьме и от примененных к нему пыток. Этим, насколько я понял, и объясняются его внушающие беспокойство медлительность и слабость.

Несколько месяцев назад, в мой последний вечер в Иерусалиме, я обошел монастырь и пришел к Геворгу. Пришел, чтобы попрощаться. Но нашел Геворга обезумевшим от горя.

— Догги серьезно болен, — сообщил он.

Мы тут же направились в чуланчик Догги. Тот стоял с налитыми кровью глазами, на его серых потных боках проступали ребра. Мы попытались дать псу лекарство, но не смогли разжать челюсти. В ночь, когда я покинул Иерусалим, Догги околел.

В Стамбуле я сделал все необходимые приготовления для моего дальнейшего путешествия. Я посетил посольство Болгарии и получил визу. Путь мой лежал на северо-запад через Балканы, где численность армян всегда была значительной.

Сколько их осталось и как они живут, выяснить мне не удалось. Железный занавес расколол армянскую диаспору точно так же, как и все остальное. Поблагодарив патриарха, я добрался до вокзала и сел на поезд, идущий через Фракию до Эдирне, последнего турецкого города перед болгарской границей.

II

Восточная Европа

9

В ожидании автобуса, который доставит меня к болгарской границе, я пошел осмотреть мечеть Селимие в Эдирне, ту единственную из трехсот пятидесяти, которую Синан назвал своим личным шедевром. Я уселся у противоположной стены и оттуда наблюдал, как молодые семейные пары и женщины стайками проходят бесшумно по коврам. Высоко над их головами, словно раскрывшийся парашют, парил свод совершенной красоты. Рассеянный свет невидимо для глаза проникал через девятьсот девяносто девять окошек, и создавалось любопытное впечатление, будто кто-то внимательно наблюдает за вами.

Мужчина в черной кожаной куртке отделился от толпы и уселся рядом. Тыльную сторону его ладони обвивали молитвенные четки.

— Немец? — спросил он.

— Британец..

— Турист?

— Да…

«Нет! Я вот-вот покину эту страну, — подумал я, — как можно упускать шанс, а вдруг…»

— Нет.

— Что-нибудь изучаете?

— Да. Армян…— Я испытующе смотрел на него — нет, ничто не дрогнуло в его лице.

— Армяне, значит, — задумчиво проговорил он. — Древний народ.

— Я изучал их современную историю, период Первой мировой, несчастья…

Ничего…

— Я изучал историю в колледже, — сказал он уклончиво.

— А теперь?

— Теперь я офицер полиции.

Я испытал глубокое разочарование. Этот полицейский развеял остатки моего предубеждения. Видимо, именно эта встреча вызвала довольно резкую запись, которую я обнаружил в своем блокноте: «Жду не дождусь, когда прибуду в Болгарию. Дело не столько в желании узнать новую страну, сколько в возможности покинуть эту и вздохнуть с облегчением. Турки даже лишены коммунистического прошлого. Эта страна не коммунистическая, ничего западного в ней тоже нет, и на самом деле даже не исламская, а просто безликая смесь жестокости и обыденности».

Когда я, перейдя границу, зашагал по широкому шоссе, мне стало легче. Болгария разлеглась передо мной с большим достоинством в античном стиле: неторопливая, сонная и потому такая привычная. Не сворачивая с шоссе, я миновал скособоченные свинарники и крытые красной черепицей строения какой-то крохотной фермы. Во дворах было грязно и безлюдно. Я прошел аллеей грустных, обнаженных тополей, которые в свою очередь сменили подстриженные ивовые деревья с торчавшими в серое небо обрубками ветвей. Прищурившись, я следил за полетом аиста, который держал путь на север и нес в своем длинном клюве весну Балканам. На окраине маленькой деревушки коротышка болгарин предложил довезти меня до вокзала в городе Сливен. Всю дорогу он хранил молчание, но ни на секунду не переставал улыбаться, эта улыбка приклеилась к его лицу, словно сардоническая маска.

Сидя в привокзальном ресторане с замусоленными белыми скатертями, с двумя мясными тефтелями, плавающими в моей тарелке, я почувствовал, что вернулся в Европу: пусть измученная, разоренная, но все равно Европа. Я заказал две бутылки пива и выпил за то, что какой-никакой, а определенный порог я преодолел.

В конце шестого столетия византийский император Маврикий в отчаянии написал своему персидскому собрату Хосрову II. В послании говорилось, что у них обоих нет возможности в полной мере и с пользой управлять своими империями, пока между ними проживают армяне. Он предложил разделаться с этим «нечестным и мятежным народом»: «Я соберу своих и выселю всех до единого во Фракию. Ты поступишь так же со своими, и мы оттесним их на восток. Если они потом вымрут, так ведь вымрут враги наши. А если они поубивают кого, так ведь они врагов наших поубивают. И мы заживем в мире. До тех пор, пока хоть один из них останется жить, не будет у нас покоя». Предвосхищая турецкий способ решения проблемы, примененный тринадцать веков спустя, Маврикий выселил десятки тысяч армян из горных селений и погнал их на запад, к Балканскому полуострову. Проходили века, к этим изгнанникам присоединялись другие: изгнанники из Византийской империи, участники вооруженных восстаний и еретики.

В годы существования Османской империи армян высылали преимущественно на Балканы, где население городов и так было изрядно приправлено армянскими авантюристами разного толка, странниками, торговым людом, и, наконец, туда попали пережившие ужас 1915 года. Но Маврикий ошибался, предположив, что изгнание усмирит армян. Гиббон писал о них так: «Мужество этих „собак“, всегда жадных до войны, всегда жаждущих человеческой крови, отмечали с изумлением малодушные греки».

Даже после прибытия во Фракию армяне доставляли властям много неприятностей: они способствовали внедрению на Балканах своих ересей, учили македонцев изготовлять бомбы, а в последние годы оказались первыми среди тех, кто выступил против коммунистов. С давних пор Пловдив — изначально Филиппополь — стал центром армянской общины на Балканах. Анна Комнина, летописец Византийской империи, питала отвращение к армянам и к безбожным путям их веры. Она называла их «мерзким потоком», превратившим Пловдив в место, где сливаются воедино, «образно говоря, все нечистоты». В ее времена, в двенадцатом веке, город преимущественно был населен армянами и богомилами, особой разницы между которыми она по известным лишь ей причинам не видела.