Персиваль Кин, стр. 22

— Хорошо; смотри же сдержи свое слово.

— Сдержу, мистер Кин, и кроме того, буду любить вас, пока жива.

Мы пристали к борту фрегата, и скоро Пегги была в объятиях мужа. Старший лейтенант ласково сказал ему:

— Персон, ты не будешь нужен наверху до обеда; ступай вниз с женою.

— Вы добрый джентльмен, — сказала Пегги старшему лейтенанту.

Пегги сдержала свое слово; она столько насказала о моей смелости и присутствии духа, о своем страхе и бесчувственности, о том, как целую ночь я один правил рулем, что на фрегате все стали уважать меня, и рассказ этот дошел до офицеров; старший лейтенант рассказал все капитану, а капитан — начальнику порта. Без сомнения, Пегги Персон оказала мне большую услугу, потому что на меня уже перестали смотреть, как на новичка.

— Ну, сударь, — сказал Боб Кросс — Пегги Персон говорит, вы нисколько не испугались.

— Рассказы Пегги Персон для меня совершенно бесполезны.

— Как знать, чего не знаешь, мистер Ким; мышь может помочь льву, так говорится в басне.

— Где ты выучил басни, Кросс?

— Я сейчас расскажу вам. Когда-то я знал малютку, которая обыкновенно садилась ко мне на колени и читала мне свои басни; и я слушал, потому что любил ее.

— А теперь она уж не читает?

— О нет, она уж стала большою, теперь она вся покраснеет. Но Бог с нею и с баснями. Я уже сказывал вам, что Пегги Персон донесла об вашем поведении, как говорится на службе. Знаете ли, что в тот же самый день я слышал, как старший лейтенант говорил об этом капитану, и если бы вы видели, какая гордость выражалась на лице капитана, хотя он старался принять равнодушный вид. Я все смотрел на него, и он как будто хотел сказать: это мое дитя.

— Что ж, если это нравится ему, я заставлю его еще более мною гордиться, — отвечал я.

— Непременно, мистер Кин; заставьте его гордиться вами.

И я не забыл советов Кросса, как читатель увидит впоследствии.

Я написал к матушке обо всем, что со мною случилось, но умолчал о бытности моей в Чатаме. Я уверил ее, так же как и капитана, что бриг привез меня в Лондон. Письмо мое дошло до нее через день после письма капитана Дельмара, в котором он извещал ее о моем спасении.

Через несколько дней я получил от матушки ответ, в котором она благодарила Бога за мое спасение и описывала, как она грустила и плакала обо мне. Письмо оканчивалось следующими словами:

«Странно, что вечером 15 числа, когда я была в постели, в слезах, только что получив известие о твоей смерти, твоя бабушка сходила вниз и говорит, что видела в зале твой призрак. Верно, она что-нибудь в самом деле видела, потому что я нашла ее без чувств на полу. Быть может, она испугалась по пустому, однако я не знаю, что подумать, потому что некоторые обстоятельства показывают, что кто-то был в доме. Мне кажется, не видела ли она твоего двойника».

Я вполне уверен был, что матушка подозревала меня в похищении письма. В ответ к ней я писал, между прочим, что я не был в Чатаме, и это легко доказать, спросив у шкипера и матросов брига, который меня спас. Бабушка, верно, испугалась своей же тени. Мысль, что я приходил к вам в дом и ушел, не увидясь с вами, слишком нелепа; бабушка выдумала всю эту сказку, потому что ненавидит меня и хочет, чтобы вы также перестали меня любить.

Не знаю, поверила ли мне матушка, но более она об этом не писала. Однако через несколько дней я получил письмо от тетушки Милли, в котором она с насмешкою рассказывала ту же самую историю, прибавляя, как бабушка божилась, что видела меня или мою тень. «Сначала мы думали, что это был твой призрак, но с тех пор, как пропало письмо от капитана Дельмара к твоей матушке, стали предполагать, что ты был здесь и взял его. Ты, верно, не скроешь от меня, милый Персиваль, если ты сыграл эту шутку с бабушкою; ты знаешь, что на меня можно положиться».

Но в этом случае я не нуждался в советах тетушки. Я написал ей, как меня удивляет то, что бабушка выдумывает такие пустяки, и доказывал положительно, что был в Лондоне в то время, когда думали видеть меня в Чатаме.

Я знал, что тетушка старается выведать у меня истину по просьбе матушки, но понимал всю важность своей тайны, чтобы вверить ее кому-либо. С этих пор не было больше помину о письме. Мне кажется, что, наконец, стали предполагать, что письмо было выброшено куда-нибудь служанкою, и что бабушка сама не знала, чего испугалась. Предположение это подтверждалось еще тем, что служанка, пользуясь печалью матушки, выходила поболтать с соседками и потом уверяла, что ни одна душа на могла войти в комнату, потому что она не выходила из передней. Кроме того, всем казалось совершенно неправдоподобным, чтобы я, будучи в Чатаме, никем не был узнан.

Бабушка качала головою и не сказала ни слова, но тетушка Милли утверждала, что, будь я в Чатаме, я непременно зашел бы к ней. По ее мнению, служанка, прочитав письмо, оставленное на столе, показала его своим приятельницам, и кто-нибудь, желая повредить матушке, удержал его у себя.

Кажется, что матушка согласилась, наконец, с этим мнением, хотя оно нисколько не было для нее утешительным. Она не смела ничего открыть капитану Дельмару и каждый день ожидала предложения получить свое письмо за известную сумму. Но никто не делал предложения, потому что письмо было зашито Бобом Кроссом в кожаный мешочек, который я носил на шее и берег, как сокровище.

ГЛАВА XX

Хотя мне остается еще так много рассказывать, что я умалчиваю даже о большей части своих сослуживцев, однако я посвящу одну главу подробнейшему описанию тех, с которыми я чаще других имел дело на фрегате.

Я уже много говорил о капитане Дельмаре, но должен описать его еще подробнее. Видно было, что в молодости он был прекрасный мужчина; даже и теперь, когда ему было около пятидесяти лет, и на голове и усах стали появляться седые волосы, он был все еще недурен собою, высок и строен, с большими голубыми глазами и правильными чертами лица.

Все его движения были как будто рассчитаны, но вместе с тем тихи и величественны. Если он обращался к кому-нибудь, то всегда медленно, и в движениях его не было никакой живости. Даже в безделицах он соблюдал этикет с точностью испанского идальго и во всех словах и поступках показывал, что помнит свое знатное происхождение.

Никто, кроме меня, быть может, не дозволял себе даже думать, чтобы можно было иметь с ним в обращении малейшую вольность; но хотя в поступках его и заметна была гордость, то была гордость знатного дворянина, который уважал себя и хотел, чтобы его уважали другие.

Правда, что иногда смеялись над его необыкновенною точностью, но смеялись исподтишка, шепотом. Что же касается до его познаний как моряка и офицера, то они были всем известны с отличной стороны. Долгая привычка командовать заставила его свыкнуться со всеми обязанностями морского офицера, и он вполне достоин был командовать одним из лучших фрегатов королевского флота.

Что касается до его характера, то я хочу сказать только одно: что его слишком трудно было понять. Конечно, он никогда не дозволил бы себе поступка, недостойного дворянина, но он до того был скрытен, что невозможно было разгадать его настоящих чувств. Иногда только, но очень редко, он давал им некоторую свободу, но и то на одну минуту, и потом делался сдержаннее прежнего.

Правда, он был самолюбив; но кто же не заражен самолюбием? И знатным оно еще простительнее, потому что все льстит им. Легко было обидеть его гордость; но зато он презирал грубую лесть, и я уверен, что на фрегате он менее всех уважал низкопоклонного мистера Кольпеппера. Таков был благородный капитан Дельмар.

Мистер Гипслей, старший лейтенант, был широкоплечий, невидный мужчина, но он считался славным моряком, лихим лейтенантом и добрым человеком. Одного только он не любил — чтобы ему противоречили; молчание было лучшим средством утолить его гнев.