Морской офицер Франк Мильдмей, стр. 73

Я объяснял капитану приватира, что принуждение это было равносильно нарушению гостеприимства.

— Вы нашли меня, — говорил я ему, — в открытом океане, в утлой лодке, которую могла бы свирепая волна в одно мгновение опрокинуть или какая-нибудь рыба, забавляясь, бросить в воздух. Мы не могли ожидать большей ласки и дружества, с какими приняли вы меня и моих матросов, ко вы отнимаете всю цену у этого поступка, заставляя моих людей нарушить верность их законному государю, делаете их изменниками и подвергаете уголовному наказанию, если они когда-нибудь (что наверное случится) попадут в руки своего правительства.

Капитан, необразованный, но добросердечный и здравомыслящий янки, возражал, что ему весьма прискорбно, если я дурно думаю о нем, что он не хотел сделать мне никакого оскорбления, но только не знает, как устроить людей моих, если они не поступят волонтерами в его команду, и не полагает, чтобы матросы его подстрекнули их к этому.

— Но позвольте, лейтенант, — сказал он, — сделать вам один вопрос. Положим, что вы командуете английским судном, и десять или двенадцать из моих матросов, если несчастье приведет меня быть вашим пленником, добровольно захотят поступить в число вашей команды, говоря, что они родом из Ньюкестля, откажете ли вы им? Кроме того, прежде нежели начали мы воевать с вами, вы при всяком удобном случае, не церемонясь, снимали людей с наших купеческих и даже военных судов. Теперь, прошу вас, скажите мне, какая есть разница между вашими поступками и нашими?

Я отвечал ему, что нам бесполезно рассуждать о таком щекотливом вопросе, который, в течение последних двадцати лет, приводил в недоумение умнейшие головы как его отечества, так и моего; что теперешний случай зависит от него и не должен быть сравниваем, что судьба войны кинула меня в его власть, и он дурно воспользовался временным преимуществом своего положения, позволив моим матросам, этим жалким, невежественным созданиям, уклониться от своего долга, пренебречь честью своего флага и сделать величайшую измену, осуждающую их на смерть и подвергающую бедствию их семейства; что каково бы ни было поведение его правительства или моего, как бы ни поступали иногда наши капитаны, но ничто предшествовавшее не могло создать несправедливого права, и я предоставляю ему сказать (видя, что не имею иного доказательства), станет ли он делать другому то, чего сам себе не желает?

— Что касается до этого, — сказал капитан, — мы, приватиры, не слишком беспокоим свои головы: мы всегда заботимся только о самих себе, и если вашим людям вздумается сказать, что они родом из Бостона и хотят поступить в число моей команды, я должен принять их.

— Да, вот, например, — продолжал он, — я держу пари на флягу старого ямайского рому, что Томпсон, лучший из ваших матросов, природный янки, и если спросить его по совести, то он охотнее согласится драться под звездами 33, нежели под флагом соединенных королевств.

— Нельзя говорить такие вещи о Джеке Томпсоне, — возразил каледонец, стоявший возле. — Я никогда не изменял еще своему флагу и не надеюсь когда-либо изменить. Позвольте мне, капитан, дать маленький совет вам и офицерам вашим. Я простой, смирный человек, и никогда не делал вреда ни одному живому существу, кроме как в открытом сражении, но если вы или кто-либо из команды вашей начнет подкупать меня и употреблять разные средства в намерении заставить изменить моему королю и отечеству, я опрокину того на спину и сплюсну в толщину камбалы, если буду в состоянии, если же нет, то попытаюсь.

— Хорошо сказано, — возразил капитан, — и я уважаю тебя за это. Ты можешь быть совершенно уверен, что я никогда не стану делать тебе предложения, и если вздумает кто-нибудь из команды моей, то пусть рассчитывается с тобой.

Капитан Грин слышал весь наш разговор; он не принимал в нем никакого участия, но во всегдашней своей задумчивости ходил по палубе. Когда капитан приватира спустился вниз, этот несчастный человек вступил со мною в разговор, начав его следующим замечанием:

— Какой прекрасный образец британского матроса имеете вы с собою!

— Да, — возразил я, — он один из самых прямых людей. Он родился в стране, где воспитание бедного упрочивает безопасность богатого; где человек, читающий Библию, не считается дурным, и где большая часть повелений высшей власти исполняются с непорочным простодушием первых христиан.

— Я думаю, — сказал Грин, — у вас немного таких во флоте.

— Более, нежели сколько вы полагаете, — возразил я, — и притом еще удивительно то, что хотя они вербованные, но редко, можно сказать никогда, не делают побегов, и хотя содержание их на службе гораздо умереннее того, к какому привыкли они в своем прежнем быту, но нравственное и религиозное чувство делает их верными своему долгу.

— Но если все это так, то они необходимо должны быть недовольны службой, — сказал Грин.

— Напротив, — сказал я, — служба во флоте доставляет им много преимуществ, которых они не могут иметь на других поприщах. За долгое служение или раны им определяется пенсия; они всегда презрены в старости, и вдовам их и детям правительство оказывает много милостей, равно как и разные общественные учреждения и богатые частные лица. Но мы кончим разговор наш в другое время, — продолжал я, — а теперь отправимся обедать.

Капитан приватира оказывал мне уважение и расположение, какие только умел он оказывать. За это я много обязан был Грину и негру Мунго, превозносившим похвалами мое поведение при спасении жизни того, который готовил погибель мне и всем находившимся со мной. Благодарность Грина не имела границ — он смотрел за мной день и ночь, как смотрит мать за возлюбленным детищем. Он предупреждал всякое мое желание или надобность и до тех пор не был счастлив, покуда не мог услужить мне. Все матросы приватира были равно ласковы и внимательны ко мне: так высоко ценили они спасение жизни своего соотечественника и риск моей собственной жизнью при усмирении возмущения.

Мы крейсеровали к югу от мыса Доброй Надежды и взяли два приза, но они оказались незначительны. Один из них, купец из Мозамбика, был истреблен, а с другим невольничьим судном из Мадагаскара, капитан не знал, что делать. Он снял с него восемь или десять дюжин негров, для усиления своей команды, и потом отпустил приз на волю.

ГЛАВА XX

Приватир назывался «True-blooded Yankee», т. е. Чистокровный Янки. Он сначала заходил на остров Тристан д'Акунья, где он ожидал встретить своего товарища, принадлежащего тем же хозяевам, и который, получивши повеление крейсировать между мысом Доброй Надежды и Мадагаскаром, отправился раньше, в надежде встретить некоторые индийские суда, возвращавшиеся домой, и полагая, что взятие одного или двух из них вознаградит его за все беспокойства и издержки снаряжения.

Мы достигли острова без всякого приключения. Хотя капитан, имя которого было Петерс, и старший штурман, по имени Метузалем Соломон, постоянно обращались со мною дружески, но я никак не мог приобресть расположения Пеледжа Освальда, второго штурманского помощника, угрюмого, свирепого и сварливого человека.

Капитан Грин, будучи прежде распутным пьяницей, со времени спасения его мною с судна, совершенно переменился и сделался другим человеком. Он никогда не пил более того, что необходимо для подкрепления, никогда не божился, никогда не произносил ругательств, беспрестанно читал священное писание, постоянно молился каждое утро и вечер, и при всякой ссоре или неудовольствии на бриге, был посредником и примирителем. Он избавлял капитана и старшего штурмана от множества беспокойств, и своим поведением умел истребить грубые ругательства и жестокие наказания на судне. Матросы были счастливы, исполняли свою должность с охотою и все, кроме Освальда, были между собой дружны.