Многосказочный паша, стр. 29

Вот история Гейнриха. Да послужит она уроком тем, кто допускает страстям обуревать ум; да не стараются они заглушить первые движения совести, которая будет говорить им, что они удаляются от стези добродетели!

— Святой Аллах! — воскликнул паша, зевая. — Это нечто вроде соловья, воспевающего розы. Что это такое, Мустафа, и к чему писано? Разве только для того, чтобы усыплять? Муракас может идти, — продолжал паша, и невольник-грек удалился.

Мустафа, заметив, что паша скучает, тотчас начал:

— Душа ваша печальна, и дух ваш истомлен. «Когда ты болен, когда у тебя на сердце тяжело, вели принести вина. Пей и благодари Аллаха за то, что он дал тебе это утешение! » Вот слова одного мудреца, и слова эти не дороже ли самого жемчуга?

— Хорошо сказано! — воскликнул паша. — А есть ли у нас жизненная вода франков?

— Не для вашего ли благополучия создана земля и все, что на ней? — сказал Мустафа, вынимая из одежды фляжку водки.

— Велик Бог! — сказал паша, отнимая фляжку от губ и передавая ее визирю.

— Аллах милосерден! — присовокупил Мустафа, переводя дух от порядочного приема и отирая свою бороду рукавом халата, после чего почтительно вернул фляжку паше.

Глава IX

— Хаан д'илла! Слава Богу! — воскликнул паша по окончании дивана. — Прескучная материя — целых три часа слушать просителей и не получить ни одного цехина. Мустафа, вернулся ли ренегат?

— Кафир ждет позволения облобызать прах ног ваших, — отвечал визирь.

— Так вели ему войти, — сказал обрадованный паша, и ренегат немедленно явился.

— Кош амедейд! Здравствуй, Гуккабак! Уши наши отравлены с тех пор, как ты нас оставил. Я уже забыл, на чем ты остановился.

— На конце моего второго путешествия, которое…

— Вспомнил, вспомнил! Можешь продолжать. Ренегат поклонился и начал рассказ своего третьего путешествия.

— Думаю, что, при окончании второго путешествия сказал я Вашему Благополучию о намерении своем отправиться в Тулон, чтобы там собрать сведения о моей милой Церизе.

— Очень помню, — прервал паша. — Но говорю тебе еще раз, что о ней не хочу я более слышать. Пожалуйста, нельзя ли все это выпустить, или ты получишь от меня пятью цехинами меньше.

— Слушаю, — отвечал ренегат и, после краткого размышления, продолжил свой рассказ.

Я был так уверен в том, что Цериза лишила себя жизни, что решительно не мог оставаться на материке. Я познакомился с капитаном одного гренландского судпа, который наговорил мне столько о выгодах, какие доставляет ему промысел, что, обольщенный его словами, купил большой корабль и снарядил его для поездки л Баффинов пролив. Я должен был для этого истратить ьсе свои деньги, но так как надеялся вдесятеро умнокить свой капитал, то и расстался с ними без сожаления. Мой экипаж состоял из тридцати человек, все молодец к молодцу. Из них десятеро были англичане, а остальные — мои земляки.

Мы правили на север, пока не достигли льдин, из которых каждая была почти с добрую гору. Мы пробирались далее и далее, пока наконец не пришли на открытое место, где по бесчисленным фонтанам можно было судить о множестве китов. Мы спустили лодки и были удивительно удачливы: в короткое время убили мы двадцать три кита н вытопили их жир.

Корабль был нагружен снизу доверху, а потому мы и отправились в обратный путь. Но вдруг поднялся с юга сильный ветер, и корабль наш вмиг был сжат пригнанными льдинами со всех сторон, так что мы должны били каждую минуту опасаться быть раздавленными.

К счастью, нашли мы в одной огромной льдине бухту, которая и охраняла нас от натиска льда, и мы с трепетом ожидали, когда утихнет ветер и даст нам возможность продолжать наше путешествие. Но когда ветер утих, упал сильный мороз, так что корабль наш примерз к окружавшему льду, который вытеснил его со всем грузом из воды.

Англичане, бывшие искусными китоловами, говорили нам, что нет никакой надежды высвободиться изо льда ранее следующей весны. Я влез на марс и увидел, что на всем пространстве, которое способен охватить человеческий взгляд, был бесконечный ряд сплошных ледяных гор. Тут сам я должен был отказаться от всякой надежды высвободиться во время холодов, а потому и стал делать нужные распоряжения для того, чтобы удобнее было зимовать на месте. Наши запасы были очень скудны, и мы принуждены были употреблять ворвань, от которой, однако, сделался у всех такой понос, что мы уже более не трогали ее.

Через два месяца стужа сделалась невыносима, а водка вышла вся. Через три месяца почти весь экипаж страдал цингой и не был уже в состоянии двигаться по палубе. В конце четвертого месяца из всего экипажа остались в живых я, да один толстый англичанин.

Тела оставались на палубе, потому что стужа была так велика, что хотя бы они пролежали тут сотню лет, все бы не испортились; и когда, в конце пятого месяца, весь запас был съеден, должны мы были прибегнуть снова к ворвани.

От употребления ее следовали те же болезни, а так как не было решительно ничего кроме нее, то голод принудил нас употребить в пищу одного из умерших товарищей. Тела так окрепли от мороза, что мы с трудом могли рубить их топором, и мясо ломалось на куски, словно гнилое дерево. Однако оно оттаивало на огне, который мы доставали трением одного куска дерева о другой. Четыре недели жил я со старым англичанином в совершенном согласии. Во все это время мы редко оставляли каюту и съели уже целых три тела.

Погода стала меняться, лед разошелся, и день и ночь нас пугал ужасный треск, который производили льдины, отделяясь одна от другой. Отвращение, которое чувствовал я при употреблении человеческого мяса, произвело во мне род безумства. Я всегда был охотник до хороших кушаний и искусный повар, а потому и решился выдумать какое-нибудь вкусное блюдо для наших обедов. Эта мысль не выходила у меня из головы ни днем, ни ночью, и наконец вообразил, что я французский ресторатор. Я подвязался салфеткой, вместо меховой шапки надел ночной бумажный колпак и был уже готов сделать первоначальный опыт своего искусства, как заметил, что у меня нет вовсе ни масла, ни жира, кроме ворвани, которую я, как французский повар, признал негодной к употреблению. Я перебрал все тела, но они были так худы, что не было и следов жира. Без жира не мог я начать ничего. Безутешный, бегал я взад и вперед, и вдруг бросилось мне в глаза толстое туловище англичанина, единственного живого существа, кроме меня.

— Мне нужно жира! — воскликнул я, окидывая диким взором его тучное тело.

Он испугался, увидев, как сверкали глаза мои, и когда я с ножом в руке бросился к нему, он рассудил за благо дать тягу: схватил два или три покрывала, выбежал из каюты и взобрался на марс, прежде чем я успел схватить его. В бешенстве мне так хотелось овладеть им, что я не чувствовал ни холода, ни голода. Днем погода была теперь довольно приятна, но ночью холод был очень ощутим. Мой жирный англичанин трое суток просидел в снастях, между тем как я, тоже не сходя с места, караулил его на палубе. К вечеру третьего дня выглянул он в отверстие марса и молил меня о пощаде. Когда он показался, я едва узнал его, так он похудел. Я видел, что если он останется там дальше, то найду в нем жира столько же, сколько нашел и в его товарищах, и что тогда он будет для меня не годен, потому и дал ему честное слово десять дней не трогать его, а так как он едва дышал от холода и голода, то принял мое предложение о перемирии и слез с мачты. Однако дело обошлось и без убийства, потому что он с такой жадностью бросился утолять свой голод, что на третью ночь умер. Я не в состоянии описать Вашему благополучию радость, которую ощущал я, видя наконец в своих руках мертвого англичанина. Я разглядывал со всех сторон свое сокровище — теперь мог я варить свои французские кушанья. Немедленно был он распластан, и жирные частицы отделены и вытоплены, и я нашел, что этого жира хватит на весь остальной запас тел. И вот наконец я изготовил свои блюда! Когда они были готовы, снял я передник и колпак и, воображая, что теперь я мальчик у ресторатора, накрыл стол, поставил на него кушанья, после чего пошел на палубу и вернулся оттуда гастрономом, заказавшим стол.