Многосказочный паша, стр. 13

— Но зачем вы не привели его тотчас же ко мне? — воскликнула донна Селия.

— Сеньора! Я имею важные дела в монастыре, которые задержат меня до поздней ночи. Также думаю, что должен, по поручениям настоятеля, на некоторое время оставить монастырь. Я открою все молодому человеку и потом пришлю его сюда, но вам необходимо несколько успокоиться. Желал бы я быть при этом свидании, но в свете мы так редко можем делать то, чего желало бы сердце. — И я простился с нею, прося все открыть племяннице, и присовокупил, что теперь нет никаких преград к их соединению.

Я поспешил удалиться для того, чтобы иметь время придумать историю, которую, вероятно, должен буду рассказать своей новой маменьке. Также нужно мне было выхлопотать на некоторое время отпуск. Я получил его, сказав настоятелю, что получил письмо от одного престарелого господина, живущего в Аликанте, который желает сделать монастырю значительное пожертвование и хочет для того видеть меня. Настоятель разрешил мне ехать в Аликанте в тот же вечер, чтобы поспеть к назначенному времени. Я простился с настоятелем и монахами в надежде уже больше с ними не видеться, поспешил на квартиру и сбросил с себя навсегда орденское платье. После чего отправился я в дом донны Селии, где был отведен в комнату, в которой должен был ожидать ее. Я надел новый парик, богатую шелковую епанчу и шелковые чулки. Двери отворились, и донна Селия вошла, дрожа всем телом. Я бросился перед нею на колени и самым трогательным голосом умолял ее благословить своего сына. Изнемогая от избытка чувств, опустилась она на софу, и я, все еще стоя на коленях, схватил ее руку и осыпал поцелуями.

— Это он, это сын мой! — наконец воскликнула она. — Голос крови сказал бы мне это, если бы даже не было никаких доказательств!

И она обвила руки вокруг моей шеи, склонила голову на плечо мое и проливала слезы благодарности и восторга. Смею уверить Ваше Благополучие, что я действительно был тронут, и слезы мои смешались с ее слезами; внутреннее чувство говорило мне — и я уверен в этом и поныне, — что я был ее сын, хотя после это благодетельное чувство и исчезло. Хотя совесть делала мне упреки, но все-таки я не мог удержаться, чтобы не сказать себе, что обман, который причинил столько радости и счастья, почти простителен. Я сел подле нее, она осыпала меня поцелуями, то отодвигала от себя, чтобы полюбоваться на меня, то прижимала снова к груди своей.

— Педро, ты живой портрет отца, — сказала она печальным голосом, — но да будет воля Божия. Он дал, Он и взял; я благодарна Ему за Его благость.

Когда мы несколько успокоились от сердечных движений, я просил ее рассказать историю моего отца, и она повторила повествование о своей связи, о которой уже говорила мне прежде.

— Но ты еще не представлен Кларе. Шалунья, верно, не воображала, что имеет любовную связь с двоюродным братцем.

Когда донна Селия позвала ее, я взял смелость обнять прелестную девушку и запечатлеть поцелуй на ее губках. Полные любви и восторга, сели мы на софу? я сидел в середине, и руки обеих лежали в руках моих.

— Теперь я хочу, дорогой Педро, — сказала донна Селия, — услышать историю твоей жизни. Что она была достойна моего сына, в том я уверена наперед.

Я поблагодарил ее за доброе мнение и выразил надежду, что ни прошедшие, ни будущие обстоятельства не переменят его, и начал историю своей жизни следующим образом.

— Историю твоей жизни? — прервал его паша. — Собака смеется нам в бороды, что ли? Что же ты рассказывал нам до сих пор?

— Правду, Ваше Благополучие, — отвечал испанец. — Теперь хочу рассказать историю своей жизни, которую выдумал я для того, чтобы провести донну Селию, но в которой нет ни одного слова справедливого.

— А, понимаю. Этот кафир настоящий кессегу note 2, у него из одной истории является другая. Но уже поздно. Смотри же, Мустафа, завтра вечером мы слушаем его снова. Ступай, неверный; муэдзин зовет к молитве.

Испанец вышел, а паша с Мустафой, по призывному крику муэдзина, стали совершать свое вечернее поклонение — фляжке.

Глава IV

На следующий день испанский раб был позван продолжать начатую историю.

— Ваше Благополучие, без сомнения, помните, на чем я остановился вчера вечером? — начал раб.

— О, очень! — отвечал паша. — Ты кончил началом своей истории. Однако же надеюсь, сегодня ты ее кончишь, потому что из рассказанного тобою я уже многое забыл.

— Ваше Благополучие, припомните, что на софе…

— Ты сидел, да и еще в нашем присутствии, — прервал паша, — так велика была наша снисходительность к неверному. Ну, продолжай же свою историю.

— Раб Вашего Благополучия осмеливается с нижайшей покорностью напомнить, что он сидел на софе между своей матерью, донной Селией, и его возлюбленной, донной Кларой.

— Да, да! Теперь я вспомнил.

— Я сжал в руках их руки.

— Точно, — сказал паша с нетерпением.

— И намеревался рассказать историю собственного своего изобретения, чтобы тем провести мою мать.

— Анна Сенна! Да падет проклятие на голову твоей матери! — воскликнул гневно паша. — Садись и продолжай свою историю! Или паша для тебя ничего не значит? И шакалу ли гневить льва? Уаллах эль неби! Клянусь Богом и его пророком, ты смеешься мне в бороду! Историю — говорю тебе!

— Требуемую Вашим Благополучием историю, — отвечал с робостью невольник, — начал я так.

— О моем детстве, матушка, не могу сказать вам ничего достоверного, оно уже изгладилось из моей памяти. Помню только, что, когда мне было лет семь, я был в обществе детей; некоторым из них было только по нескольку дней, другие были равных со мной лет. Помню тоже, что кормили нас очень худо, а наказывали слишком строго.

— Бедное дитя! — воскликнула донна Селия, с состраданием сжимая мою руку, которая лежала в ее руках.

— Так прожил я до десятого года. Однажды к нампришла какая-то престарелая дама; я понравился ей — и не удивительно, потому что ребенком был я очень хорош собой, хотя, Клара, впоследствии много утратил из этой красоты. — В ответ было легкое пожатие другой моей руки и отрицательное киванье головкой. Я продолжал: — Донне Изабелле — так называлась эта дама, которая принадлежала к высокой фамилии Гусман — нужен был паж, и она решила воспитать меня для этого звания. Она взяла меня с собой и одела в прекрасное платье. Должность моя состояла в том, чтобы сидеть на ковре у ног ее и исполнять различные приказания. Сказать правду, я был нечто вроде живого колокольчика: должен был звать каждого, кого велено было позвать, и приносить все, в чем случалась надобность. Впрочем, меня содержали очень хорошо, и я был доволен своей судьбой.

Между прочим, учили меня читать и писать, и это только было мне не понутру. Учителем моим был один монах, который так же любил учить, как я — учиться, и если бы дали нам полную волю, то, надеюсь, как он, так и я, остались бы как нельзя более довольны друг другом. Но так как моя госпожа непременно хотела видеть сама мои успехи и всякий раз во время вышивания заставляла меня читать, то делать было нечего, я должен был учиться. Брань и ласки наконец возымели свое действие: я был уже в состоянии прочитать для своей госпожи роман или написать ответ на приглашение.

У госпожи моей были две племянницы, которые жили у нее и были уже взрослыми, когда я пришел в дом. Собственно для своего удовольствия учили они меня танцевать и многому другому, так что, по милости их, вскоре получил я очень порядочное образование. Хотя я был еще ребенком, но все-таки мне приятно было иметь своими учительницами двух хорошеньких девиц.

При описании этих девиц позвольте мне несколько распространиться: это необходимо. Старшая, которую звали донной Эмилией, была рассудительна, скромна, редко весела и никогда не выходила из себя. Улыбка не слетала с ее лица, и, между тем, она почти никогда не смеялась. Меньшая, донна Тереза, имелахарактер совершенно противоположный характеру Эмилии: она была весела и довольна, откровенна, доверчива и чувствительна. Ее проступки были следствием чрезвычайной живости чувств — она впадала из одной крайности в другую.