Живодерня, стр. 6

Неожиданно с негромким шуршанием что-то задело его по ногам. Илья опустил глаза. Это был красно-черный резиновый мячик. Он поднял мяч и огляделся. Никого поблизости не было. Он растерянно стоял, держа в руках мячик, не представляя, что с ним делать. Из подворотни вышла девочка лет шести, она молча остановилась напротив Ильи и уставилась на него серьезными глазами. Он тоже некоторое время молчал, ожидая, что она начнет разговор первой и хотя бы попросит у него мячик, но разговаривать ей, как видно, не хотелось. Илье надоело ждать.

– Это твой мячик? – спросил он.

Девочка не ответила.

– Твой? – Илья протянул мячик.

Она, не видя мяча, машинально взяла его в руки, продолжая изумленно смотреть мимо него в сторону. Илья обернулся и вздрогнул.

Сзади него по проезжей части двигалось многочисленное общество людей. До того, как он повстречал девочку с мячом, улица была абсолютно пуста, а тут – сразу множество народу, и он не услышал их приближения.

Их было человек тридцать – сорок, но люди были какие-то странные: очень высокого роста, одежда – грязная и мятая, лица имели землистый цвет и удивительно светлые, почти прозрачные, глаза. Мрачные люди несли на руках сидящего человека… Нет, это сначала Илье показалось, что это человек, – на их руках восседал идол, то ли искусно вырезанный из дерева, то ли слепленный из глины. Был он в человеческий рост, бел лицом до неестественной светящейся белизны. Статуя сидела с протянутыми вперед руками. Вид ее приковал внимание Ильи: что-то в ней было не так – форма лица и то, как она восседала на бережных руках… Илья вздрогнул. Ему вдруг почудилось, что это живой человек. Да, обыкновенный человек, только тело его окостеневшее не может сделать движения. Илье даже померещилось, что он глядит, глядит в щелки сквозь прикрытые веки вымазанного белилами лица. Сделалось ему жутковато от этой мысли, но он, как под гипнозом, глядел на демонстрацию, не имея воли отвести глаза.

В задних рядах тихонько разговаривали между собой. Речь была не русская – с непривычными, не славянскими, вывихами, резкостью и отрывистостью звучания. "Бог ты мой, это же иностранцы!" Илья ужаснулся странной догадке, потому что одеждой и затхлым запахом, веявшим от шествующих, они никак не напоминали заморских гостей, скорее аборигенов-бомжей. Демонстрация свернула во двор нежилого выселенного дома, а Илья все еще стоял в дурацком состоянии, глядя ей вслед…

Но что было дальше?..

Лежа на диване, Илья старался вспомнить, что же было дальше… Но не мог.

Вернулся Егор Петрович, сел верхом на стул и стал молча глядеть на Илью.

– Ну, давай рассказывай, – устало проговорил Егор Петрович, когда Илья поднялся с дивана.

– Да чушь какая-то… Люди какие-то будто несли статую на руках…

– Нет уж, ты давай подробно расскажи. Это очень важно.

И Илья подробно рассказал все, что вспомнил.

Егор Петрович выслушал рассказ Ильи с любопытством и очень внимательно.

– Вот что, значит, помнишь? Ну, будем вспоминать дальше, – как-то странно глядя на Илью, проговорил легендолог.

– Это, пожалуй, на сон больше похоже. А вошли они как раз во двор дома напротив, в котором преступление совершилось. – Илья внимательно всмотрелся в Егора Петровича. – Вы знаете, а ведь они, люди эти, на вас чем-то похожи. – Он улыбнулся. – У вас ведь тоже глаза светлые и рост высокий…

Илья хотел рассказать Егору Петровичу про сон, приснившийся этой ночью, в котором хозяин комнаты казнил насекомых, восклицая на чужом языке, по звучанию, кстати, напоминавшем тот, на котором переговаривались странные демонстранты… Но, заметив злобный блеск в глазах Егора Петровича, передумал и насторожился.

– Мне завтра с утра в милицию, – сказал Егор Петрович, поднимаясь со стула. – Повестку прислали. Чего им от меня нужно – ума не приложу. – Он подошел к столу и, взяв с него кружку с заваренной травой, поднес Илье. – Выпей.

– Послушайте, Егор Петрович, – взяв чашку из рук легендолога, Илья встал с дивана и, не притронувшись к ее содержимому, поставил на стол. – Если честно говорить, вы ведь что-то знаете. Знаете, а меня за дурака держите. Дрянью какой-то поите. Не буду я ваше зелье больше пить, если вы мне правду не расскажете.

Илья сел на диван и демонстративно закинул ногу на ногу.

– Рассказать, – повторил Егор Петрович, подходя к Илье. Снизу, с дивана, он казался великаном. – Да знаешь ли ты, что если я тебе расскажу…

Он прервался и замолчал.

– И что случится? Ведь никто об этом не узнает, – оживился Илья. – Я никому не скажу. Клянусь!

– Не скажешь… Да знаешь ли ты… – Егор Петрович перегнулся своим длинным телом и, уперев руки в бока, уставился в глаза Илье, блестя стеклышками очков. – Да знаешь ли ты, что, если расскажу, подвергну тебя чудовищной опасности? Про это, кроме меня, никто не знает. Я-то сам в вечном страхе. Зря я, что ли, на пятом этаже живу…

– Егор Петрович, да я же никому ни слова, обещаю, – испуганно твердил Илья.

Егор Петрович, не слушая, подошел к двери, тихонечко приотворил ее и выглянул в коридор.

– Ладно. Только ты, Илья, запомни, – усевшись рядом с Ильей на диван, вполголоса заговорил Егор Петрович, – открою тебе только потому, что ты из другого города. Но не ручаюсь я за твою жизнь и рассудок, если ты расскажешь кому-нибудь то, что от меня услышишь.

Егор Петрович придвинулся к Илье ближе и начал, не замечая присутствия в комнате еще одного незаметно вошедшего и остановившегося возле двери человека.

Глава 4

ЛЕГЕНДА О ПОДЗЕМНОМ НАРОДЕ

Глюкин отец Сема Никакой имел железное сердце и был в постоянном плавном движении никуда. Он ненавидел себя и активно боролся с собой при помощи химических и растительных медикаментов. Сема Никакой был худ и бледен настолько, что почти не отбрасывал тени и слабо отражался в зеркале. Лекарство от себя он покупал на рынке у лиц кавказской национальности. Более всего на свете Сема Никакой не мог мириться со своим естественным состоянием, и если не имелось возможности достать то, что исправило бы его самочувствие, он начинал либо часто-часто дышать, пока не мутнело в глазах и он не оказывался на грани обморока, либо кружился на месте до потери ориентации. Эти состояния он называл "примитивный кайф", ощущая себя простейшим организмом. Его любимая дочь Гликерия, по-домашнему просто Глюка, жила с отцом. Бывшая жена Семы (чью фамилию он с гордостью носил) ушла к какому-то мужчине, выплачивая на дочь ежемесячные алименты. Раз в месяц мама Глюки приезжала на розовой машине марки "фламинго" и увозила дочь кататься. А Сема, радостно тикая, бежал на рынок и покупал лекарство от себя на все алименты.

Десять лет назад, защищая диссертацию, врачи вставили Семе Никакому в грудь (на смену сработанному медикаментами) новенькое и блестящее металлическое сердце – с тех пор Сема тикал. Сердце было, конечно, не сплошь из металла, а только какая-то незначительная его часть; но все равно врачи, делавшие операцию, гордились до пенсии.

Сема Никакой блуждал по квартире в разное время суток, все путая: день с ночью, дверь своей комнаты с чужой, потолок с полом… И сейчас, перепутав двери, Сема зашел в комнату Егора Петровича и стоял в задумчивости, привалившись плечом к шкафу, глядя пустыми глазами на парочку, устроившуюся на диване, и слушая.

– О строительстве Петербурга много легенд ходило. Некоторые живы и до сих пор, – таинственным голосом начал Егор Петрович, приблизив к Илье лицо.-Испокон века место это считалось гиблым. И мысль строить здесь город только странную голову посетить могла. Ты, Илья, наверное, знаешь – это не секрет, – что вся та ветвь Романовых, к которой принадлежит Петр Первый, была как бы не в себе. В основном страдали они слабоумием. Пожалуй что только один Петр Первый выдался нормальным… Но это у историков-психиатров вызывает сильные сомнения. Некоторые исследователи приходят к выводу, что у Петра Первого бывали галлюцинации и бредовые состояния. Не знаю, как это называется на научном языке, но в таких состояниях он становился неподвластным разуму. Что будто бы вот в таком его самочувствии и проходило строительство Петербурга. И строился он (уже заранее на погибель) как бы в Петровом бреду. И вона какой городище отгрохал! У большого человека и бред соответствующий. Но прежде, до того, как Петр Первый приказал строить Петербург, жили на этой болотистой земле финские племена чухарей, води и ижорцев. Но самым загадочным и пугающим среди них был белоглазый народ, носящий название "чудь". В те времена это был гордый и могущественный народ. Жили они в землянках, и славились их шаманы колдовской силой. Когда Петр придумал здесь город строить, то стал, естественно, местные племена вытеснять. Одни приручились – начали помогать Петру в строительстве, другие на север, в Карелию, уходить стали. И лишь одно племя – чудь – не желало с места уходить, а только все глубже в землю закапывалось. И тогда велел Петр закладывать непокорный народ сверху камнями и зданиями застраивать, чтобы передушить всех гнетом города. Говорили, что чудь подрубала сваи, державшие земляной потолок, и хоронилась заживо. И сверху их еще землей приваливали, будто опасаясь, что выберутся. И видно, не зря опасались. Говорят, что Петербург построен на человеческих костях – так и есть в буквальном смысле.