Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.], стр. 55

— Карл шутит с тобой, а ты ревешь…

— Хочешь, убежим? — спросил я.

— Ой, только об этом и мечтаю! — воскликнула девочка.

Мы договорились, что она будет помогать нам в осуществлении плана бегства. Ей сравнительно легко прятать куда-нибудь непортящиеся продукты и подбирать для нас подходящую одежду.

— Все, все сделаю, — горячо шептала Луиза. — Только вы меня не оставляйте одну.

Я вошел снова в амбар. Димка лежал на спине и не спал.

— А где Левка?

— Не знаю. Наверно, во дворе.

Но и во дворе Левки не было. Обеспокоенные, мы уселись на солому.

Вдруг, тяжело дыша, из-под пола выполз Левка.

— Ты где был?

— Там меня нет, — хихикнул Левка. — Я сейчас бегал на гумно…

Мы посмотрели в ту сторону, где было гумно. Из-за леса выбрасывалось желтое пламя.

— Это им за Курск и Груню! — с каким-то торжеством произнес Левка.

ПОХОРОНЫ ГРУНИ

И один сказал, что нету больше
Силы в сердце жить вдали от Польши.
И второй сказал, что до рассвета
Каждой ночью думает про это.
Третий только молча улыбнулся
И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.
К. Симонов. «Баллада о трех солдатах»

Пожар на гумне и отравление стада не могли пройти даром. Надо было опасаться серьезных последствий.

И верно, следующее утро началось с того, что пожилой полицейский вывел во двор Владека Копецкого со скрученными руками. При обыске у поляка нашли записку Груни, которую немедленно подхватил управляющий. Сейчас он горбился посреди двора и с дьявольской улыбкой смотрел на поляка.

— У, изверг! Мразь! — злобно бросил в сторону Камелькранца Копецкий и, обернувшись к товарищам, громко крикнул: — Прощайте, братья!

Больше никто пока не пострадал. Лиза объяснила потом причину «миролюбия» Фогелей. Баронесса боялась, что огласка всей истории выставит ее перед знакомыми в невыгодном свете и сделает посмешищем, а Камелькранц больше всего опасался за судьбу хозяйства. Ведь гестапо могло взять батраков, а он в самый горячий момент страды остался бы без рабочих рук.

Никогда не забуду, как наша Птичка появилась во дворе после злосчастного обеда в честь победы германских войск. Мрачная, с красными пятнами на щеках, она вошла в коровник, где лежали вздувшиеся трупы коров, постучала по тугим бокам концом огромной лакированной туфли и спросила:

— Почему она отравила их, погань проклятая?

— Н-не знаю, — пробурчал горбун.

— Как это вы не знаете, господин управляющий? — вмешалась Юлия, которая была тут же, в коровнике. — Груня обо всем записала.

— Написала? — сипела Птичка. — Ничего не понимаю. Где записка? Почему ты скрываешь от меня, что есть записка?

— Я ничего не скрываю, Марта, — юлил горбун. — Только не знаю, Куда девалась она.

— Дай записку! — подняла на управляющего неживые глазки баронесса.

Камелькранц искал дрожащими руками по всем карманам и приговаривал:

— Ей-богу не знаю, Марта. Наверно, потерял.

— Тебе говорят, дай записку! — шептала баронесса, бледнея и облизывая тонкие губы.

Наконец управляющий отыскал записку и подал сестре. Баронесса взглянула на нее и, поморщившись, подала мне:

— Переведи!

Я перевел, делая особое ударение каждый раз на имени Камелькранца. Баронесса бросила из-под прищуренных век обжигающий взгляд на горбуна:

— Идем, Фриц, в комнату!

Они ушли, а через полчаса мы слышали, как Птичка плакала сквозь слезы кричала:

— Юбочник! Грязная шлюха! И тебе не стыдно? Ты разоришь меня развратом!

Камелькранц, красный и растерянный, выскочил из замка и, не попадая руками в карманы, крикнул:

— Отто!

Я усмехнулся. Неужели Верблюжий Венок не помнит, что Отто глухонемой?

Отто, не слыша, продолжал подметать двор. Управляющий, подрагивая горбом, дернул работника за рукав, грубо начал орать:

— Ты что тут прохлаждаешься? А коров кто обдирать будет?

Отто с напряжением глядел на губы хозяина, потом, мыча, сердито ткнул рукой в сторону покойницы, лежавшей под простыней у нашего амбара.

— Пошел к черту! — орал горбун. — Надо обдирать коров?

Он убежал в коровник, и когда я вошел туда, то увидел, что Камелькранц, нагнувшись, перепиливает ножом горло почти подохшей корове…

Нас не погнали в это утро в поле. Пленные сидели около своего барака и разговаривали о чем-то, все время кивая на покойницу. В дальнем углу Юзеф с Сигизмундом сколачивали гроб. Наконец они уложили в гроб тело Груни, вышли на середину двора, и Сигизмунд громко провозгласил:

— Панове! Отдамы остатне пошаны нашей Груни! [106]

Поляки стали подходить прощаться. Гроб подняли и на руках понесли со двора. Нас сопровождал Отто.

Когда все вышли, я оглянулся. В воротах, мрачно ощерившись, стоял Камелькранц в кожаном фартуке и с большим окровавленным ножом.

Путь от замка до кладбища, уже известного читателю, мы проделали в два раза медленнее. Опустили гроб в землю. Засыпали землей могилу. Один из поляков стал устанавливать в изголовье огромный крест.

— Вы — что? — вскрикнул Левка: — Надо поставить звезду!

Заремба мрачно усмехнулся:

— Может, ты еще серп и молот сделаешь? Гитлеровцы выбросят твою звезду в первый же день!

— А мы снова поставим, — не унимался Левка.

— А они опять выбросят…

— А мы снова поставим!

Правильно, Левка, ты — молодец! Пусть даже смерть наша не дает им покоя. Мы и из могилы должны грозить фашистским захватчикам!

Пилы у нас не было, но Димка отыскал где-то кусок липы и, орудуя топором и ножом, ловко выстрогал из нее пятиконечную звезду. У кого-то в кармане нашелся гвоздь, и Димка прибил звездочку на крест.

Поляки разбрелись по кладбищу. Я шел за Сигизмундом. Он ходил от креста к кресту и кратко объяснял мне, почему умер тот или другой поляк. Я узнал, что ни один пленный не умер собственной смертью. Под крестами лежали расстрелянные гестаповскими палачами, самоубийцы, не выдержавшие неволи у Фогелей, насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…

— Вот один Веслав только и умер собственной смертью, — остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. — У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!

— Це ты мувишь, Сигизмунд? — подошел к нам Заремба. — Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.

Сигизмунд возмущенно замахал руками.

— Не веришь? Спроси Отто…

Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:

— Скажи, почему умер Веслав?

Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.

— Кто его? — повторил Заремба.

И Отто, сгорбившись, так ловко начал подражать походке управляющего, что Юзеф расхохотался.

Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:

— О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…

— Что вы, дядя Зигмунд! — вскричал Левка. — Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…

— Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.

Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:

— Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…

— А ты все не веришь? — повернулся ко мне Заремба. — Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.

Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и свечой, как футбольный мяч, взлетело над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.

вернуться

106

— Отдадим последние почести нашей Груне (пол.).