Строговы, стр. 82
Перед вечером, еще засветло, разными путями и дорогами из села вышли Матвей, дед Фишка, трое бородачей Бакулиных, Архип Хромков, Калистрат Зотов, Мартын Горбачев. Сошлись за Тараскиным бугром и дальше, в кедровник, двинулись вместе. Буерак с лесом нашли быстро. Дед Фишка, опередив всех, обежал вокруг штабеля бревен и оживленно заговорил:
– А лесок – как на подбор! Из такого, мужики, крестовый дом можно строить.
Силантий Бакулин, помахивая прутиком, принялся считать бревна.
– Пятьдесят одно! – сказал он.
Потом пошли в заливчик и увидали там плот. Он был скреплен жгутом из березовых веток и еловыми перекладинами, прибитыми к бревнам гвоздями.
Осмотрев плот, мужики скрылись в черемушнике и стали совещаться.
– Если мы дадим Юткину и Штычкову поднять этот лес в кедровник и построить хотя бы сруб маслобойки, тогда пиши пропало, – заключил Матвей. – Лиха беда кроту лапку в дырочку просунуть, а уже потом он и всего себя протащит. На это, видно, и надеются наши „благодетели“.
– А я так думаю, мужики, – сказал Силантий Бакудин. – Теперь око за око пошло. А коли так, надо поджечь этот лес.
– Правильно, сжечь – и вся недолга, – согласились с ним и остальные.
– Погоди, мужики, охолонитесь маленько, – послышался голос деда Фишки. – Поджигать нельзя. И село и новоселов без нужды подымем. Вы сами посудите. Начнет полыхать огонь-то, под небеса взлетит. Люди увидят, подумают, что кедровник запылал. Такой переполох сотворим, не приведи бог… На мой згад, все надо обделать тихо-мирно, чтоб и хозяева не сразу хватились.
Мужики окружили деда Фишку и стали слушать.
– А что, если так, – не умолкая, продолжал дед Фишка, воодушевленный вниманием окружающих. – Скажем, взять да все обратно в речку и сбросить. Нас тут вон какая артель. А этот плот разобрать – вовсе пустяк, за ночь-то бревнышки черт те куда уплывут! Ищи их тогда. А тут, вишь, вот и вода, на счастье, прибывает.
– Ну, чистый министр ты, дед Фишка. Рассудил, как по-писаному! – восторженно сказал Архип Хромков.
Мужики одобрительно засмеялись.
– Чего там! Таких бы вот к царю приставить, гляди – и жизнь бы пошла иначе, – серьезно заметил Силантий.
Начало смеркаться. От непросохшей земли подымался облачками туман. Весеннее небо потемнело и стало уже не синим, а бледно-серым. Воздух посвежел, и на речке, сравнявшейся от весенних вод с берегами, заиграл ветерок.
Покурив, мужики начали работу сразу в двух местах.
Топором, предусмотрительно захваченным дедом Фишкой, плот разбили в несколько минут. Течение речки подхватило вытолкнутые из заливчика бревна и быстро понесло их, смывая налипшую в стоянке желтую, ноздреватую пену.
В буераке пришлось повозиться долго. Сначала устроили скат, выложив к берегу две линии бревен. Потом стали разбирать ярус леса. По скату бревна катились, как по рельсам, легко и бесшумно, и падали прямо в воду. Хотя работа шла легко и дружно, прошло не менее четырех часов, пока весь штабель бревен был разобран и последнее бревно сброшено в речку.
В село возвратились глубокой ночью поодиночке, по разным дорогам и тропам.
Матвей думал, что Юткины и Штычков узнают об исчезновении леса немедленно. Но прошел день, второй, миновала пасха, а село молчало. Матвей прислушивался к тому, что говорили мужики и бабы, собираясь на завалинках, на крыльце у магазинов купца Голованова. Насчет исчезновения леса из буерака никто и словом не поминал.
„Неужели сами хозяева еще не знают? – недоумевал Матвей и несколько раз спрашивал себя: – А может быть, и лес-то не их?“
Все эти сомнения разрешились только поздней весной.
2
В воскресенье у церкви собрался сход. Староста Герасим Крутков доложил обществу, что старая поскотина стала мала для села и надо ее расширить за счет прирезки болотистой и непригодной для обработки ложбины. Требовалось построить новую изгородь протяженностью в три версты. Дело это было ясное, очевидное, и никто спорить с ним не стал. Но когда писарь зачитал, кому и сколько надлежит сделать новой изгороди, поднялся такой шум, что нельзя было ничего понять. Герасим Крутков стучал кулаком по столу, махал картузом, потом вскочил на стул и, с большим трудом успокоив сход, принялся объяснять.
– Мужики! – надрываясь, кричал он. – Без толку шумите. Изгородь делили подушно. Кто сколько, значит, имеет душ, столько и получает. Больше детишек народил – больше и изгороди делай. Верно делили. По справедливости.
Сход было опять зашумел, но тут на завалинку церковной сторожки вскочил Матвей Строгов и крикнул:
– Тихо! Старосту спросить хочу.
Сход стал затихать и вскоре успокоился вовсе.
– Хочу спросить тебя, Герасим Евсеич, – начал Матвей. – Ты говоришь: раз больше детишек народил, больше изгороди делай. Вот мне и непонятно: кого ты думаешь в поскотину выпускать – скот или детишек?
Мужики захохотали. Архип Хромков бросил какое-то меткое словечко, отчего вспышки смеха стали еще дружней, но один из сторонников старосты, Ефим Пашкеев, крикнул Матвею:
– Дело толкуй, Захарыч! Шутить мы все горазды.
Матвей подхватил слова Ефима и, досадливо махнув рукой в ту сторону, где все еще слышался смех, сказал:
– Не до шуток тут! Выходит так: Филипп Горшков при одной корове и одном коне будет строить сорок сажен изгороди, а Демьян Штычков – всего четыре сажени…
– А ты как думал! Чтобы Филипп ничего не строил? – крикнул Ефим Пашкеев.
– А я так думаю, Ефим: пусть будет наоборот. Демьяну – сорок саженей, а Филиппу – четыре. Изгородь надо делить не по душам, а по скоту.
Дальше Матвею не дали говорить. Поднялся такой крик, что казалось, вот-вот мужики бросятся друг на друга с кулаками. Поняв, что сход не успокоить, Герасим Крутков махнул на все рукой и слез со стула. Поднялся со своего места и писарь.
Сход на этом бы и закончился, если бы не подъехал на полукровном жеребце Евдоким Юткин. Возле прясел он спешился, замотал поводья вокруг перекладины и, ни с кем не здороваясь, быстро зашагал к столу.
Увидев его, Матвей сразу понял, что Евдоким чем-то встревожен. Он шел с опущенной головой, ни на кого не глядя. Пожав Герасиму Круткову руку, Евдоким склонился к его уху и долго что-то говорил вполголоса. Крик уже прекратился, и мужики стояли теперь молча и смотрели на них. Потом Герасим Крутков поднял руку и сказал нетвердым голосом:
– Мужики! Нехорошее у нас случилось. Вот сейчас Евдоким Платоныч расскажет.
Евдоким снял с головы картуз, откашлялся и проговорил:
– Лес, мужики, у меня украли. Добром говорю тому, кто взял: отдайте. Таить будете – сам по дворам пойду, по вашим полям поеду и, если признаю, не помилую.
„Неужели он не подозревает нас?“ – подумал Матвей и, подойдя к Архипу, шепнул тому:
– Спроси-ка у него: „Откуда, мол, лес-то украден?“
Архип протолкался ближе к столу и крикнул:
– Евдоким Платоныч, откуда у тебя лес-то украден? Из двора, что ль?
– Тот, кто брал, знает откуда, – сердито метнул Евдоким черными глазами на толпу и отошел в сторону.
Матвей сам себе улыбнулся и с удовлетворением подумал: „Значит, мы не ошиблись“.
Слухи, которые поползли после этой сходки по селу, раскрывали все тайны Юткиных и Штычкова. Видимо, в гневе Евдоким не сдержался и выболтал все, что еще недавно так старательно хранил в себе. По слухам выходило, что лес действительно был заготовлен на маслобойню и построить ее предполагалось в промежутках между севом и покосом. Кое-что стало известно и относительно поездки Евдокима и Демьяна в город. Рассказывали, что к губернатору их не пустили, но кто-то из приближенных чиновников сказал, что земля им нарезана на законных основаниях и является их собственностью. Когда же они стали жаловаться на мужиков, силой вытесняющих их из кедровника, чиновник сказал им, что они плохие хозяева, если пускают других в свои амбары, и в конце концов захлопнул сердито дверь. Все это было, очевидно, правдой, так как и молчание по возвращении из города, и тайная заготовка леса подтверждали это.