Строговы, стр. 71

Известие, принесенное Максимкой, так поразило Матвея, что, позабыв о проступке сына, он спросил его:

– Сам верховых видел?

– Ну, а ты думаешь, нет? С Михайлой даже разговаривали. „Я б, говорит, вас, ребятишки, и рад бы пустить, да Евдокима Платоныча боюсь. Маслобойню тут, в кедраче, собираются строить, из ореха масло бить будут. Велели каждую шишку сторожить пуще глаза. За кедровник-то, говорит, этому, из уезда, Адамову, что ли, дед Евдоким с Демьяном два борова увезли да жеребенка отдали“. А Михайла тоже задаваться стал. Сначала рассказал все, а потом давай нас гнать. Андрюшку так стеганул, что аж кровь проступила. Все равно мы ему этого так не спустим! Подкараулим в переулке и трахнем по башке кирпичом. Гагара конопатая! Ноги растопырил…

Возмущенный Максимка уселся на порог и, стаскивая с ног бродни, продолжал посылать юткинскому работнику все новые и новые угрозы.

Дед Фишка выслушал внука с великой скорбью на лице, взглянув на Матвея, сокрушенно покачал головой. Все поняли: этим сообщением внука старик опечален до крайности.

Анна сеяла муку. Слушая рассказ сына, придержала сито в руках. Когда Максимка кончил рассказывать, она бросила сито на лавку и проговорила запальчиво:

– Так я и знала! Ох, ныло у меня сердце! Да и сон вчера видела нехороший. Вижу, будто собрались мы, бабы, – я, Аграфена Судакова, Пелагеюшка Мартына Горбачева, Устинья Пьянкова, – и роем косогор у церкви. Подходит будто моя мама и говорит: „Вы что, бабы, тут делаете?“ – „Да вот, говорим, печь мастерим“, – „Да какая же, говорит, это печь? Посмотрите, у нее весь под провалился“. Взглянули мы в чело и видим: под весь выгнулся, а шесток будто в яму рухнул. Проснулась я и думаю: „Быть какой-то беде“. А беда-то – вот она, подкатила на вороных.

– О, милая моя, видеть печь во сне худо, очень худо, – вступила в разговор Агафья. – За год до того, как умереть Захарке, начали мне сниться печи. Я все ждала: вот, думаю, какая-нибудь печаль нагрянет. Тот год все ребятишки что-то прихварывали. Как бы, думала, не умер кто. Вам я ничего не говорила, все это про себя на уме держала. Вижу – нет, все, слава богу, здоровы. Начала было я и веру в сны терять. А тут вдруг это самое с Захаркой…

Анна слушала свекровь с большим нетерпением. Как только Агафья, всхлипнув, замолчала, она повернулась к Матвею, сидевшему на кровати, и с раздражением крикнула ему:

– Что молчишь, радетель мужицкий? Кедровник отберут – где деньги на подати брать будешь? А ребятишек на какие доходы-приходы одевать станешь? Или, думаешь, губернатор способие с нарочным пришлет: нате, дескать, мужички! Дожидайтесь! Батя с Демкой его поди семь раз уже обдарили, губернатора вашего. Эх вы, ротозеи! Мало вас, чертей, дураков, обманывают…

– Да перестань ты! И без того тошно, – вскакивая с кровати, сказал Матвей.

Он схватил картуз, надвинул его на лоб и вышел из дому, хлопнув дверью.

Выйдя в огород, Матвей долго стоял, глядя в ту сторону, где рос кедровник. В ушах звучал голос Анны: „Эх вы, ротозеи!“ Это было сказано резко-обидно, но очень верно.

„Да, ждать от губернатора нечего. Надо что-то делать. Но что? С какой стороны приступить к делу?“ – думал он.

Вечер наступил тихий, ясный. Пряно пахло коноплей. На капустных листах поблескивали капельки росы. Предвещая вёдро, на насестах перекликались звонкоголосые петухи. Во дворах мычали коровы… Было слышно, как где-то по соседству упругая струя молока ударяла в жестяной подойник. Далеко за селом, на лугах, большой красноватой звездой сиял костер. Это ребятишки, уехавшие в ночное, жгли сухой тальник. В маленьких оконцах бань светились огоньки. Сумрак становился непрогляднее и гуще.

Через свой двор Матвей направился к Мартыну Горбачеву. Надо было идти в баню, но Матвею не терпелось. Мартын мог посоветовать что-нибудь дельное.

В избе Горбачевых было темно и по-нежилому тихо. Матвей подошел к окну, постучал. В нижний квадрат оконной рамы, где когда-то находилось стекло, высунулась вихрастая голова сынишки Мартына Горбачева.

– Тятя дома? – спросил Матвей.

– Ни тятьки, ни мамки нету, дядя Матвей.

– Где они?

– Вторую неделю у попа на полях жнут.

– Сегодня приедут?

– Нет, когда им!

Матвей не торопясь пошел улицей. Повернул к дому Калистрата Зотова, постучал в белый наличник. Зотиха открыла окно.

– Сам-то дома? – спросил Матвей.

– Приезжал, в бане вымылся и опять на поля уехал.

– Завтра не приедет?

– Нет. Теперь до будущей субботы. Страда, Захарыч. Вы начали жать?

Матвей, не слушая Зотиху, шагал уже к дому Архипа Хромкова. Однако и тут его постигла неудача.

– И не приезжал еще. Видно, с делами не управился, – объяснила старуха, мать Архипа.

Матвей вышел на середину улицы и остановился в раздумье.

„Прозеваем кедровник. Прозеваем. Что делать?“

Его охватило отчаяние. Казалось, что кедровник безвозвратно потерян. Но Матвей быстро подавил в себе это чувство. Он хотел побывать еще у Кирилла Бодонкова, да вспомнил, что давно пора идти в баню, и поспешил домой.

В баню с Матвеем отправились сыновья и дед Фишка. Мылись молча. Дед Фишка парился с остервенением. Можно было подумать, что он за что-то злится на самого себя. На полках было так жарко, что старик на руку, в которой держал веник, надел рукавицу, Артем и Максимка сидели на полу, уткнув головы в колени. Когда они вымылись и ушли, а дед Фишка, полежав в предбаннике, отдохнул, Матвей спросил его:

– Дядя, ты у переселенцев в Подтаежном и Ягодном бывал?

– Был раз, Матюша. Давно, по первости еще, когда они только селиться начали.

– У тебя там знакомства есть с кем-нибудь?

– Нет, Матюша, чего нет, того нет. А, к примеру, зачем тебе?

Матвей не стал скрывать от старика свои мысли.

– О кедровнике, дядя, я все думаю. По всему выходит – не миновать нам драки. Своих-то, волченорских мужиков, легко поднять, а как с переселенцами быть? Есть у меня такая думка: побывать у них, потолковать о том, чтобы выступить сообща.

Дед Фишка согласился.

– Так, так, Матюша, без новоселов начинать это дело никак нельзя. За ними половина кедровника.

Старику очень хотелось помочь племяннику добрым советом, по придумать он ничего не мог. Жизнь прожита большая, а то, что замышлял племянник, было впервые.

Они ушли из бани, ни о чем не договорившись. Ночь Матвей провел не смыкая глаз. Он просидел у окна от вечерней зари до утренней. За ночь искурил целый кисет табаку. Завалинка под окном была усеяна окурками. На рассвете Агафья проснулась, поднялась доить коров. Увидев сына у окна, изумилась:

– Ты что это так рано поднялся?

– Я еще не ложился, мама.

Агафья подошла к сыну, обняла его и зашептала:

– Ты, сынок, от думки умом, смотри, не свихнись. Что ты один за всех страдаешь? Кедровник не одним нам нужен. Пусть и другие мужики призадумаются. Небось вон Кирюха Бодонков спит с вечера, и нет ему ни до кого дела.

– В том-то и беда, мама: живем каждый сам по себе, а посмотришь – всех одна нужда точит.

Он хотел сказать что-то еще, но Агафья прижала его к своей груди. От ласки матери на минуту ему стало хорошо, безмятежно, он почувствовал себя совсем маленьким.

Мать гладила теплой, немного шершавой ладонью его лицо, и ему казалось, что голос ее доносится откуда-то издали:

– Давно ли я тебя на руках носила? Подумаешь, будто вчера это было. А ты уж вон с бородой. Ишь какую отпустил! Еще годков десять, а там и к старости денечки покатятся. Я-то зажилась. Жадная до жизни. Захар поди уж поджидает меня там. Помру, сынок, в поминальник Записать не забудь. Бог хоть и не жалует нас радостью, а все-таки… Э, на дворе-то вовсе рассвело. Ну, иди, иди, поспи. Утро вечера мудренее. – Она проводила его до дверей горницы и пошла в куть за подойником.

2

Дед Фишка шел к новоселам в Ягодный.

Дорога тянулась полями. Страда началась недавно, и суслонов на полях было еще мало. Ветры и дожди, пронесшиеся со снежной крупой и градом, оставили на посевах отметины. Рожь поникла, а в некоторых местах стлалась по земле, как сочная кормовая трава-вязель. Невызревший, желтый с зеленоватым отливом овес свалялся, зато желтовато-коричневый ячмень, невысокий и упругий стеблем, уже выправился и, покачиваясь, шелестел короткими усатыми колосьями.