Строговы, стр. 60
– Тоже бунтовщики! Прячутся по полям. Разнесли бы давно мельничные амбары, да и поделили все.
Намочив волосы, она долго протирала их, а потом подошла к зеленому ящику, обитому полосками белой жести, большим ключом со звоном открыла замок и долго любовно перебирала холщовое белье Матвея, про себя соображая что-то.
Ночью Анна испекла хлеба из крупной серой муки и на рассвете, сложив горячие ковриги и смену белья для Матвея в мешок, ушла на поля.
4
И вот снова наступили ясные дни бабьего лета.
Как-то рано утром Агафья, подоив коров и разлив молоко по крынкам, вышла во двор бросить курам овса.
Во дворе на огороде лежал ослепляющий своей белизной иней. Солнце уже поднялось, но лучи его почти не согревали землю.
Сверху донеслось протяжное, жалобное курлыканье. Агафья подняла голову, всмотрелась в синеву неба. Там, в ясной вышине, тянулась на юг длинная вереница журавлей.
«Умная птица, какие пути-дороженьки знает! Не то что кура какая-нибудь», – подумала Агафья и направилась к курятнику.
Дощатый курятник стоял под навесом. Агафья открыла дверцы. На привычное: «цы-пы, цы-пы» вышло с десяток кур, каких-то квелых, всклокоченных, нахохлившихся, как перед бурей. Петуха но было, бойкая пеструшка, любимица Агафьи, не выскочила первой с громким кудахтаньем.
«Что за чудо такое?» – с беспокойством подумала Агафья и, нагнувшись, заглянула в курятник.
Петух и пеструшка лежали в уголочке полуощипанные и растерзанные. Агафья, взволнованная гибелью кур, побежала в дом, еще со двора крикнула:
– Фишка! Где ты, лешак, запропастился? Фишка!
Дед Фишка выскочил на крыльцо в чем был: в нательной рубахе, в шароварах, в чирках Анны.
– Иди-ка, иди, загляни в курятник!
Мелкой рысью дед Фишка подбежал к месту происшествия, вытащил задушенных кур, осмотрел их, несколько раз обошел вокруг курятника, во что-то вглядываясь, и пустился в пляс.
Агафья стояла и не верила своим глазам. Одно было ей ясно: рехнулся старик умом, а в конце жизни вряд ли это поправимо.
– Агаша, сеструха, будет добыча! – перестав плясать, воскликнул дед Фишка. – Куриц твоих задавил, нычит, колонок. Следы его. Знать, не зря говорили, будто урожайно этим летом на Юксе. Видишь, зверь из других краев на Юксу идет. Колонок этот перебежчик, истинный бог, так! Пойду-ка разбужу Матюшу, обсказать надоть.
Придерживая рукой шаровары, старик заторопился в избу. Но печальный вид сестры остановил его. Он подошел к ней и, похлопав ее по плечу, проговорил с чувством:
– Об курях, Агаша, не горюй дюже. Бог даст, добуду нынче пушнины, и тогда, вот тебе крест, сам поеду в город и привезу тебе голанскую курицу и голанского петуха. Сказывают люди, будто голанские куры несут яйца никак не меньше моего кулака.
Заметив недоверие на лице сестры, дед Фишка захотел во что бы то ни стало убедить ее.
– Ты поди скажешь, что я сам это придумал? Ей-богу, Агаша, все до единого слова – правда! Заморские люди эти голаны. По всему видно – башковитый народ. Вишь, каких курей развели! Да что там куры! Матюша надысь читал книгу, и говорится в ней, будто из всех китов что ни на есть самый большущий кит – голанский. Не веришь? Сходи спроси сына. Матюша попусту вычитывать не станет. И, скажи, какая детина вырастет?! Видно, эти голаны сами народ крупный, раз такой ядреный скот развели.
Агафья покачала головой и пошла к курятнику, добродушно ворча:
– Ох, Фишка, и болтлив же ты! С тобой и в беде долго не наплачешь.
Старику тоже больше не терпелось. Наступая на завязки Анниных чирков и спотыкаясь, он поспешно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью.
Дня через три после появления колонка во дворе Строговых подтвердились слова деда Фишки о движении зверя в Юксинскую тайгу. Артемке на охоте в березнике удалось поймать в силок белку. Дед Фишка радовался больше Артемки. Вытащив белку из Артемкиной шапки, он крутил ее перед лицами Анны и Агафьи и говорил Матвею:
– Идет зверь, Матюша, идет! Видишь, белка не наших краев, чернявая. С гор белка. В тайгу надо скорее, Матюша! Ни клепа мы тут с бабами не высидим.
Надо было немедленно отправиться в тайгу. И тогда-то выяснилось самое печальное для деда Фишки. Несделанной работы по хозяйству оказалось столько, что уходить Матвею из дому было никак нельзя. Старик пошел в тайгу один. Прощаясь у ворот с Матвеем, он, глядя куда-то в сторону, сказал:
– Черти ее уходи, нужду эту! Так, видно, и сдохнешь с ней. Не думал, не гадал я, Матюша, что на старости лет буду ходить на Юксу один. Эха-ха, не жизнь – грош ломаный! – И заплакал.
Матвей стоял, понуря голову, и молча смотрел на свой покосившийся домишко. Дед Фишка потоптался немного, вскинул за плечи сумку и пошел, слегка покачиваясь от ее тяжести.
Дорогой о многом старик передумал. С думой шагалось легче. Тяжесть ноши забывалась, и путь-дорога не казалась изнуряюще нескончаемой.
Когда дорога раздвоилась, дед Фишка остановился в нерешительности, потом вдруг зашагал по направлению к Сергеву. Совершенно нежданно захотелось ему своими глазами посмотреть, каков стал Степан Иваныч Зимовской.
К Сергеву дед Фишка приближался в полдень. День был воскресный. У амбаров толпилась молодежь. До старика донесся звонкий девичий голос:
Потом грубым голосом начал петь парень:
Толпа от восторга зашумела, заколыхалась. Вспомнив свою молодость, заулыбался и дед Фишка. Видимо, так бывает во все времена жизни: у всех поколений в молодости находились свои весельчаки, вот такие же, как этот парень-заводила. И не он ли, Фишка Теченин, в далекие годы был неустанным зачинщиком веселья на всех деревенских игрищах?
«Токует молодняк. Токуйте, милые. Оттокуете свое – и на покой», – подумал старик и хотел было пройти мимо молодежи не задерживаясь.
Но гармонист играл так залихватски, с такими искусными переборами, что старик не удержался от соблазна послушать.
– Ах, варначина, выделывает как! – проговорил вслух дед Фишка, подходя к толпе.
Но никто не обратил на него внимания. Мало ли теперь бродило тут народу за покупками в лавку Зимовского?
Дед Фишка приподнялся на носки, взглянул на гармониста и от удивления даже присвистнул. Склонив голову набок, на гармони играл сын Зимовского – Егорка. «Ишь ты, гармошку сыну завел, знать и впрямь капиталец имеет», – подумал дед Фишка про Зимовского и протолкался вперед посмотреть, хороша ли гармошка. Егорка сидел на клети амбара, в сапогах с калошами, в суконных брюках, в теплой и мягкой рубашке-верхнице, опоясанной шелковым крученым пояском.
Когда Егорка увидел деда Фишку, гармонь в его руках дрогнула.
– Ну и мастер, Егорушка! – искренне похвалил гармониста дед Фишка.
Егорка просиял. Оробел он по привычке. Овладев собой, он еще шире раздвинул красные мехи своей гармони, а дед Фишка вдруг почувствовал, как холодные мурашки поползли по его спине: шелковый крученый пояс на Егорке принадлежал когда-то Захару.
Однажды, собираясь к обедне, Захар пожаловался, что нитка у кисти пояса порвалась и он начал расплетаться. Тогда же дед Фишка взял пояс, нашел в столешнице, где лежали охотничьи припасы, тонкую медную проволочку, замотал ею узелок и, подавая пояс Захару, сказал: «Теперь, Захарка, до самой смерти не износишь». Вскоре после этого Захар поехал в город и не вернулся.
Вспомнив все это, дрожа всем телом, дед Фишка опустился на клеть амбара рядом с Егоркой. Изогнувшись, гармонист старался изо всех сил. Крепкими ногами девки вколачивали в землю жалкие остатки увядшей травы. Русый кудрявый парень по-петушиному носился вокруг девок, выкрикивая какие-то смешные слова. Дед Фишка не слушал его. Скосив глаза, из-под мохнатых бровей он смотрел на Егорку. Когда Егорка отвернулся, он схватил конец шелкового крученого пояса и ощупал его. Сомнений больше не оставалось никаких: пояс принадлежал Захару. Дед Фишка поднялся и, протолкавшись сквозь толпу, тихо побрел от амбаров.