Строговы, стр. 25

За столом сидели: Евдоким, Марфа, их сыновья – Терентий и Прохор, хриповатый дед Платон. Когда Марфа подала Демьяну чай, Евдоким сказал:

– Разговор, Демьян Минеич, вот о чем. Подрядился я в город товар по тракту возить. Двенадцать саней должен я подать. А запряжных коней у меня, сам знаешь, восемь. Запрягай остальных. Заработок ладный.

Демьян охотно согласился.

С этого дня у Евдокима с Демьяном завязалась дружба – крепкая, прочная, как калмыцкий узел.

На другой год этой дружбы Евдоким и Демьян выстроили на паях маслобойку.

Приток подвод начинался по санному первопутку. До четвертой недели великого поста маслобойка работала почти беспрерывно. За переработку семян хозяева брали натурой. В погребах и подвалах Евдокима Юткина и Демьяна Штычкова появились кадки с постным маслом. Во дворах, у амбаров, кучами лежали плитки жмыха. Жмыхом откармливали свиней. Тяжелые туши, налитые белым жиром, сбывали в городе владельцам мясных лавок.

Вслед за маслобойкой Евдоким с Демьяном построили мельницу. В четырех верстах от села мужики запрудили речку, срубили амбар, втащили жернова, поставили мельничное колесо.

Прошел еще год.

Как-то осенью к Евдокиму Юткину на кровном жеребце приехал Селиван Голованов, купец второй гильдии.

Евдоким вылетел навстречу ему, босой, кудлатый, с новой, в серебряном окладе иконой и хлебом-солью на большом блюде.

– Убери эту деревяшку! – крикнул купец, кнутом указывая на икону.

– Как вашей милости угодно: все-таки мать божья…

– Настоящая мать божья на иконах старого письма, а это… с городских барынь малюют.

Купец был старовером.

В доме он выпил кружку квасу и объяснил цель своего приезда.

У купца контракт на поставку овса военному ведомству. Овса требуется много, – видать, война где-то затевается. Евдокиму прямой интерес увеличить посевы овса да, может, сбить на это еще кое-кого из богатых мужиков. Голованов готов выдать задатки и закупить весь урожай оптом по твердой, хорошей цене.

Евдоким был польщен приездом купца, а его предложение нашел выгодным. Вместе с Демьяном они обмозговали это дело и весной засеяли овсом все поля, какие можно было засеять.

И вот теперь у Штычковых и Юткиных работало почти все село. В покос, на поденщину, выходило по сто косцов. В страду овес убирали тоже чужие руки. Нанимали больше переселенцев. Нанимали всяко: поденно, подесятинно, сдельно. За день работы жнец получал плицу муки, пригоршню гороха и хозяйский харч. Рабочий день продолжался от зари дотемна.

Осенью ворота юткинского двора закрывались только на ночь. Днем сюда тянулись люди: одни возвращали взятые весной долги, другие приходили выручать заработки, третьи слезно просили пудовку-две хлеба взаймы до зимнего обмолота.

В эту пору под навесом около больших весов слышались брань, слезы, упреки. Обиженные мужики и бабы поминали бога, стращали им своего «благодетеля». В ответ по двору разносился свирепый голос Евдокима:

– Ты меня богом не стращай! Что мне бог? С богом у меня дружба. Дождь пройдет – мельница заработает. Ветер будет – ветрянка завертится. Вёдро будет – пчела меду натаскает. Снег будет – озимые не вымерзнут. Бог прогневается – свечку толстую в церкви поставлю.

Демьян Штычков чтил Евдокима, как родного отца. Пьянствуя вместе с Евдокимом, он часто говорил ему:

– Эх, Евдоким Платоныч, и пошто ты Нюрку за меня не выдал?

– Ты не горюй, Дема, мы с тобой и так родня. А Матюха – ну его к лешему, он таежный человек, не хозяин. Не будет Анне житья с ним, вот увидишь.

Они обнимались и пели песни. Напившись, Евдоким свирепел, бил работников, сноху, сыновей. Его связывали вожжами, укладывали на кровать.

Протрезвившись, он кричал:

– Эй вы, изверги, развяжите!

Младший сын Дениска развязывал его.

Евдоким спрашивал:

– Кто вязал?

– Известно кто – мама с дедом, – других ты одним взмахом засек бы.

– Буянил? – допытывался отец.

– Ну, а то нет? За то и связали.

– Сильно буянил?

– Сильнее некуда. Тереху ударил, Михайле чуть глаз не вышиб, Аринке кофту порвал, у мамы чайник из рук вышиб.

– Разбился?

– Он не железный, пополам разлетелся.

– Ф-фу, черт! Принеси мне капусты, да побольше.

Дениска приносил чашку квашеной капусты. Евдоким съедал ее не отрываясь.

После таких попоек он часами лежал в постели, потом поднимался, и гневный голос его снова гремел в разных концах двора.

2

Матвей не сразу разобрался в том, что произошло на селе за годы его отсутствия. Вначале он заметил только, что Юткины еще больше разбогатели. Но летом, часто бывая в селе и всякий раз навещая своего однополчанина – Антона Топилкина, с которым еще больше сдружился во время солдатчины, Матвей понял, откуда взялось богатство тестя. Половина села ходила в неоплатном долгу у Юткиных и Штычковых. Из бедняков, вроде Топилкиных, они выжимали последние соки. И впервые зародилось в это лето в душе Матвея острое неприязненное чувство к жадному и жестокому по характеру Евдокиму Юткину, которого он и раньше недолюбливал. Дружба Евдокима с Демьяном заставила Матвея после того случая на охоте подозревать тестя еще и в недобрых замыслах. А вскоре произошли события, заставившие Матвея порвать всякие отношения с родней своей жены.

На святках, перед Новым годом, Демьян Штычков запряг лошадь и поехал по селу выколачивать долги. Он поднялся на гору и остановился у старой избы Ивана Топилкина. Старик Топилкин пилил дрова.

– Открывай, дед Иван, амбар, за долгами приехал! – закричал Демьян.

– Благодетель ты мой, Демьян Минеич, отсрочь до нового урожая! Всего-то три пудовки хлеба осталось, – просил старик.

Не слушая его, Демьян пошел к амбару и широко распахнул дверь.

– Побойся бога, Демьян Минеич! – крикнул старик.

К амбару сбежались все домочадцы Топилкиных. Старуха заголосила. Антона дома не было. Он молотил по найму хлеб в соседней деревне. Подростки, сын и дочь Ивана, стояли, испуганно прижимаясь к отцу.

Никто не решался препятствовать Штычкову. А он выгреб все, что было в закроме, и, усаживаясь в кошевку, сказал старику:

– Полмешка за тобой осталось. До нового урожая обожду.

Демьян хлестнул кнутом лошадь и рысью выехал на широкую улицу.

Через неделю старуха Топилкина с младшим сыном пошла в соседние хлебные деревни собирать милостыню. В крещенские морозы в поле их захватила вьюга, и они затерялись без вести.

Страшная смерть Топилкиных взбудоражила все село. Демьян притих, по целым дням сидел у Юткиных, а на ночь прочно запирал ворота и спускал с цепей рослых злых кобелей.

Но гнев сельчан прорвался наружу. На масленой неделе кто-то свел счеты с Евдокимом Юткиным.

Шел Евдоким вечером пьяный, напевал песню. Кто-то неслышно подкрался к нему сзади и дубинкой ударил по голове. Евдоким потерял сознание, а когда очнулся, ползком добрался до дому. Марфа перевязала ему голову и уложила в постель.

Весть об этом на другой день разнеслась по всему селу.

Марфа позвала трех старух сплетниц, одарила их и велела прислушиваться к разговорам в народе. В полдень старухи сообщили ей, что в народе не жалеют Евдокима.

Юткин прохворал почти до самой пасхи. Поднялся злой, свирепый больше прежнего, сразу же прогнал со двора девку Андрона Коночкина, пришедшую получить заработанное, стал беспощадно взыскивать все долги.

Платон понял, что злость сына не приведет к добру. Он позвал Евдокима и Марфу в горницу, прикрыл дверь и стал поучать их:

– Ты не дури, Алдоха, брось злиться. С народом нам ладить надо. Видишь, разгневались люди. Он, народ-то, как дите малое, его иной раз и повеселить не мешает. Чем грозиться попусту, поставь на праздниках мужикам ведра три водки, пусть погуляют. Вот он, народ-то, и поразмякнет, забудет обиды, а потом, опосля, опять построжиться можно. Да не притесняй с долгами-то, объяви, что всяк свой долг может поденщиной отработать.