Строговы, стр. 122
Возможно, что она затянулась бы до полуночи, а может быть, и до рассвета, если бы к Строговым не осмелилась прийти Маняшка Дубровина.
Она вошла тихо, ухитрившись почти бесшумно открыть скрипучую дверь, и, не сделав от порога и одного шага, укрылась за спинами стоявших впереди парней. Сгорая от нетерпения посмотреть на Артема, она приподнялась на носках и встретилась взглядом с его глазами. Артем почувствовал, что дышать ему стало нечем. Слова, которые он собирался произнести, вдруг исчезли из памяти. Он наклонил голову, скрывая свое волнение. Мане тоже стало не по себе. Не заботясь больше об осторожности, она кинулась вон из избы, широко раскрыв дверь.
„Бедняжка! И почему я ее днем не повидал?!“ – с укором подумал Артем. Но оттого, что Маняшка ушла, он почувствовал себя свободнее, легче.
Никто, кроме Анны, не заметил ни появления Мани Дубровиной, ни переживаний Артема. Другие мысли и страсти в этот вечер волновали людей… Но Анна, умевшая хорошо читать в душах других, решила прервать беседу. Когда мужики попытались обратиться к Артему с новыми вопросами, Анна поднялась со скамейки и неумолимым тоном сказала:
– Хватит, мужики, поговорили. Парень с дороги, может, отдохнуть желает или пройтись по селу – друзей-товарищей повидать. Будет еще завтра день.
Мужики поняли, что они и в самом деле увлеклись расспросами, и стали собираться уходить. Артем догадался, что заставило мать вмешаться в разговор, не предвещавший скорого окончания, и, взглянув на нее теплым, кротким взглядом, подумал: „Мама, умница ты!“
Вскоре все разошлись. В избе задержались только несколько парней из компании Максима. Они принялись приглашать Артема к Пьянковым – там сегодня молодежь собиралась на посиделки. Артем, улыбаясь, слушал их, не зная еще, на что решиться.
– Сходи, сынок, сходи, развейся от забот. Дело молодое. Да и нашим ребятам радость будет. Пусть посмотрят, каким ты в Красной Армии стал, – посоветовал дед Фишка.
– Ну, вы идите, а я попозже приду. Остыть после бани и чаю немного надо, – сказал Артем.
Максим с товарищами ушел, а через четверть часа поднялся и Артем. Он надел свой желтый полушубок военного образца, с мерлушковой оторочкой на борту и разрезом сзади, папаху со звездочкой, черные, еще не разношенные валенки деда Фишки и вышел из дому.
3
В ночь изрядно подморозило. Небо было высоким, светлым, и звезды так густо высыпали, что не отыскать в вышине место, но освещенное их сиянием. Артем, посматривая на небо, не спеша шел по улице.
„На посиделках ли она?“ – подумал он о Мане Дубровиной, невольно ускоряя шаги и оглядывая избы, запорошенные снегом.
До Пьянковых, где его ждали, он не дошел. У мишуковского дома, стоявшего совсем неподалеку от Строговых, ему преградила путь женщина.
– Артем Матвеич, задержитесь на минуточку, – взволнованно и протяжно проговорила она.
Голос ее был знаком, до того знаком, что от одного его звука у Артема заныло сердце.
– Дуня? Здравствуй, Дуня! – заглядывая Дуняшке в лицо, радостно воскликнул Артем.
– Ждут вас, Артем Матвеич. Маня ждет, – серьезно, не меняя тона, проговорила Дуняшка.
– Да где она? – еще более радуясь, спросил Артем.
– У меня она дома, ждет вас, – пряча лицо в воротник полушубка, сказала Дуняшка.
Эта встреча с Дуняшкой и этот разговор с ней напомнили Артему юность, первые встречи с Маней Дубровиной. На миг все пережитое тогда он ощутил так сильно, словно это было вчера… И теперь все происходило, как раньше… Так же колотилось сердце, на душе было мятежно и радостно. Да неужто были в самом деле эти тяжкие годы разлуки?
Дуняшка шла рядом, а он молчал, чувствуя, что от волнения у него путаются мысли.
– Как живешь, Дуня? – наконец произнес он первые слова, пришедшие ему на ум.
– Я-то? – переспросила Дуняшка, по-видимому удивленная тем, что он спрашивает не о Мане. – Живу, – уныло проговорила она. – Живу. Пока вас не было, замуж успела выйти. Помнишь Василия Суркова? За него. Да не судьба. В позапрошлом году овдовела я. Родители его тоже нынче осенью убрались, осталась я одна с дочуркой в большом сурковском доме. Маняшка ко мне переехала. Жили душа в душу.
Это было совсем другое, не похожее на юность.
„Нет, нет, многое переменилось“, – пронеслось в голове у Артема.
– Как она, Маня-то? – спросил он, с каким-то особенным наслаждением произнося имя любимой.
– Ох, Артем Матвеич, сколько слез она по вас пролила, знает один бог! – с какой-то торжественностью воскликнула Дуняшка.
Слова эти до того были приятны Артему, до того тронули сто, что слезы навернулись на его глазах. Знакомое, не раз уже испытанное чувство преданности Маняшке поднялось в нем, и молча, про себя, он стал повторять ее имя.
Войдя вслед за Дуняшкой в дом, Артем остановился у порога, глядя вперед, и увидел Маню, стоявшую возле двери в горницу и смотревшую на него широко открытыми, блестящими глазами. Она была одета по-праздничному: в черной шерстяной юбке, в белой вышитой кофточке, в гарусном платке на плечах.
– Здравствуйте! Вот и мы, – неловко и как-то холодно произнес Артем, хотя и старался придать своему голосу веселый и шутливый оттенок.
– Здравствуйте! – ответила Маняшка, не сводя с него своего пристального взгляда.
Наступила минута безмолвия. Они стояли, растерянно опустив руки. Потом в один миг их словно кто-то подтолкнул. Маня обвила руками шею Артема и заплакала тихо и безутешно. Он стоял, обняв ее, насупившийся и молчаливый.
Сколько раз там, вдали от родных мест, в минуты раздумий, на которые так щедра солдатская жизнь, представлял он себе эту встречу! Сколько трогательных, нежных слов собирался сказать он своей любимой в эту минуту! Куда они девались сейчас, эти слова, придуманные и тысячи раз повторенные в долгие месяцы и годы разлуки? Их не было, да он и не вспоминал их.
Дуня сбросила с себя шубу, прибавила огонь в лампе и пригласила Артема и Маняшку пройти в горницу. Тут, у высокого сундука, стоял стол, накрытый белой скатертью и уставленный уже тарелками с закуской и шаньгами. Оказалась даже раздобытая где-то Дуняшкой четвертушка самогона. Поднося большую рюмку с самогоном, Дуняшка пошутила:
– Артем Матвеич! Хотя командующий наш, ваш папаша, не жалует самогонщиков, но все ж таки выпейте рюмочку за здоровье нашей драгоценной Марии Степановны.
Артем понюхал, поморщился и залпом выпил. Самогон оказался злой, крепкий, и Артем слегка захмелел. Неловкость, которая до этого несколько сковывала его, бесследно исчезла.
В горнице было чисто, тепло. На кровати, застланной красным стеганым одеялом, белела горка взбитых подушек. На подоконниках в горшках стояли цветы. Маленький круглый столик в углу был накрыт расшитой скатеркой. После многих дней и ночей, проведенных в седле, на морозе, в напряженном ожидании встреч с белыми, Артем почувствовал прелесть домашнего уюта, которого он не знал за все последние годы своей казарменной и походной жизни.
Разговор стал непринужденным. Начали взаимными расспросами, перешли к воспоминаниям. Дуняшка со смехом рассказала, как собиралась отбить у Маняшки Артема; Маня припомнила свою первую встречу с ним, и от всего этого на душе у Артема стало еще светлее.
В прихожей заплакала дочурка Дуняшки. Взяв лампу, Дуняшка заспешила к ней и в горницу больше уже не пришла.
…Домой Артем возвращался утром. По селу горланили петухи, в избах бабы разжигали печи.
Все тревоги за Маню, которые несколько лет терзали Артема, отошли в прошлое, и давно он не испытывал такого спокойствия на душе, какое было у него сейчас. Он шел не спеша, рассуждая сам с собой:
„Ну, вот и жена теперь у тебя появилась. Мир еще нужен. И мир придет. Недолго осталось ждать“.
Ему непривычно было называть Маняшку женой, но это вызывало радостные чувства, и Артем, засыпая на мягкой постели, приготовленной ему матерью в горнице, несколько раз повторил:
– Маня, жена моя.